— Я не могу это сделать. Прости. Попроси что-то другое.

— Тогда мне ничего более не надо. Езжайте с Богом.

Утро ушло на сборы. Четкие, по-военному быстрые, без лишних слов и сантиментов. Немногочисленные вещи уложили в мешки. Лошадей покрыли войлочными потниками, запрягли и водрузили поклажу. Ефросинья запекла мясо, собрала в дорогу душистые лепёшки и ароматный сбитень.

Избушка стояла далеко от наезженных дорог, и чтобы добраться до ближайшей Муромской деревни засветло, надо было поторопиться. Посему, плотно позавтракав, воины тепло распрощались с улыбчивой хозяйкой. Князь всматривался в лицо женщины ища отголоски утреннего откровения, но Ефросинья была лишь отрешенно-вежлива, и ничего более.

— Как домой приедешь, отдай прачке все вещи свои, и постель, на которой спал. Если шкуры есть, то их лучше выкинуть. Дом свой прикажи вымести да с щелоком вымыть. Ешь много овощей и фруктов. Хоть сушеных, хоть соленых, хоть квашеных. Не сиди на одном мясе с крупами, — напутствовала Фрося сотника перед отправлением. Тот кивнул скорее своим мыслям, чем её словам, и тихо произнес:

— Прощай, ладушка…

Вскочил на коня, правя его за ворота.

Отъехав со двора, Давид оглянулся. Не стоит ли хозяйка, не смотрит ли в след? Но нет. Их провожал лишь частокол да конёк с крыши избушки.

Ефросинья заперла калитку. Прошла в дом. Закрыла на засов дверь. Подошла к столу, хранившему воспоминания о гостях. Оперлась руками о столешницу. Осмотрела убогую композицию из горшков и крошек. Подивилась, насколько натюрморт великолепно передает её внутреннее состояние. Прямо-таки сила искусства в чистом виде! Взяла со стола крынку и неожиданно даже для себя с криком запустила её в стену избы. Следом полетели плошки да миски…

Когда же женщина успокоилась, то обнаружила себя лежащей на нижних полатях с курицей в обнимку. Спихнув на пол мокрую подушку, она завернулась в шерстяное одеяло и крепко заснула.

Дружинники ехали легкой рысью по мягкой лесной дороге. Давид старался глядеть вперед, вдаль: считалось, что таким образом наездник показывает дорогу коню, но взгляд все время соскальзывал на поводья, а точнее, на собственные руки в теплых, мягких, узорных рукавицах. Совершенно не похожих на те, что вязали иглой у него дома. Мысли о женщине, сделавшей их, он гнал прочь, как и собственные сомнения. Намеренно уводя думы вперед к дому, к дружине и делам. Но чем больше мыслил об этом, тем явнее понимал: труды, что он планировал свершить по приезду домой, гроша ломанного не стоят. Ни одно из них не было по-настоящему важным, стоящим, нужным. Спешность, с которой он стремился в Муром, исчезла. Ехать туда и тем более разговаривать с духовником князю не хотелось. Это себе он мог соврать, объяснить, доказать, а отец Никон выймет всю подноготную, и сам не поймешь, как уже исповедался и покаялся во всех грехах своих тайных и явных.

Давид посмотрел на небо. По льдистой синеве медленно ползло стадо куцых облаков. «Чем одарить девицу? — мыслил он. — Монисто с эмалями цветными от матушки осталось. Или лучше колты золотые, что из Царьграда привез? Кирияне они все равно не пойдут». Постарался представить черноволосую невесту в семейных украшениях — не вышло. Представил пышногрудую Ефросинью в шелках да бармах. Подивился как ладно, да статно смотрелась бы знахарка. После осерчал на себя, брови сдвинул и стал вспоминать стригунка гнедого, что дома оставил. Подрастёт коник к весне, можно будет объезжать начать. А до той поры и дома нечего делать.

К тому же надо проверить голубятни в деревнях, а заодно и готовность ополчения, чтоб весной нечаянность какая не вылезла.

Рядом гарцевал довольный, до рези в глазах, брат.

— Тебе рубаху я свяжу, такой не видел ты. Крючком, а не иголкой.

Три нити серебра возьму я из клубка Луны нежней и мягче шёлка.

Герр Маннелиг, Герр Маннелиг, ты обручись со мной

Княжной пещерных троллей.

Я брошу всё к ногам твоим и слово за тобой,

Но лишь по доброй воле[17]! — напевал десятник под нос, ни разу не сфальшивя.

— Юра, умолкни, — попросил Давид.

От этой Фросиной песни его и без того смурное настроение скатывалось в самую тьму.

— Неа, — беззлобно отозвался тот. Я её заучу и Стояну поведаю. Он будет петь на пирах, а я Ефросинью — вспоминать и голос её звонкий. Это ж надо тебе каждый день своими белыми ручками рубахи стирать и петь тихонько, словно соловушка!

Давид глянул на небо и попросил у Господа смирения. Со времен отрочества у него не было желания пересчитать брату зубы, но вот сейчас костяшки пальцев под пушистыми рукавицами зачесались.

— Ты ложился с ней? — поинтересовался он зачем то, и замер, злясь на себя за неуместное любопытство и боясь услышать ответ.

Брат вмиг посерьезнел.

— Нет. Еще и тряпкой по шее схлопотал, когда за гузно взял. Знаешь, уж больно она непростая девка. С такой на один раз не хочется, а на всю жизнь боязно. Слишком умна и независима. Жинка и тем более полюбовница проще должна быть. Да и что бы там Отец Никон ни говорил, очень я сомневаюсь, что христианка она. За месяц, что жили, ни разу Господа не помянула, молитву не прочла да крестным знамением себя не осветила.

— Сам-то ты больно верующий, — бросил в ответ Давид, а с души, словно камень свалился.

— Я — воин — мне без покаяния мертвым в поле лежать легче некуда.

— Тьфу ты! — плюнул на мерзлую землю сотник. — В дороге и о смерти. В Шатрашки поедем, проверим, как там люди готовы да обучены. Да и другие деревни посмотреть надо. А то весна придёт, соседние князья старые обиды вспомнят, булгары свежих рабов захотят, и будет нам с тобой, братец, не до девок.

— Это ты дело, Давид, говоришь, — невесть чему развеселился Юрий и запел:

— Твои подарки хороши и принял бы их я, Коль верила б ты в Бога.

Но ты — отродье троллей, и отец ваш — сатана, во тьму тебе дорога[18].

Ехавший после братьев Илья и слышавший их разговор от начала и до конца только головой качал. У младшего — ветер в голове, у старшего — одни заботы, а он, старый воин, как бы хотел сейчас домой на печь, да чтоб женка Настасья курник спекла сочный, славный, переложенный блинами, да с тремя видами начинки. Устал он от этих супов заморских да овощей с мясом. Ан нет, до весны теперь по деревням мотаться, пока не успокоится маетная душа