Философия, предполагает Платон, позволяет нам покинуть мир теней и понять их источник — свет. Мы не всегда видим свет. Иногда мы слышим его.

* * *

Я просыпаюсь от неожиданной тишины. Долгое путешествие на поезде меня утомило, и так и хочется остаться под одеялом — как Марку. Но, собрав волю в кулак, я все же встаю и направляюсь завтракать. Потом, подобно Руссо, я прогуливаюсь, осмысливая каждый шаг, — только чтобы понять, что улицы Франкфурта, несмотря на будний день, пустынны. Вернувшись в отель, я, подобно Сократу, начинаю задавать вопросы.

— А где все?

— Так национальный праздник, — отвечает портье. — Вы не знали?

Я так и слышу, как осуждает меня Торо. Смотри! Наблюдай! Изучай мир глазами ребенка и разумом мудреца. Открой, черт побери, глаза!

Мне нужно придумать новый план. Я собирался в архив Шопенгауэра. Очевидно, он закрыт, но должны же быть открыты другие места.

Похоже, нет. У европейцев уж если праздник, так праздник. Я прохожу мимо запертых наглухо магазинов и кафе — должно быть, прохожу целую милю, пока наконец не обнаруживаю отщепенца: открытую кофейню. И хорошую, судя по тому, что здесь кофе из экзотических краев, а у бариста серьезные лица настоящих трудяг.

Я заказываю суматранский пуровер, и его готовят с такой тщательностью, с какой обычно организуют нейрохирургические операции и свадьбы. Когда я прошу молоко, бариста поджимает губы и замечает (сдержанно, разумеется), что добавлять молоко к этому кофе эксклюзивной обжарки, естественно без кислоты, идеально сбалансированному Напитку богов — значит оскорбить все доброе и прекрасное в этом мире.

— Да, да, конечно, — говорю я. — Ни в коем случае.

Жду, пока он уйдет, — возможно, чтобы прочесть лекцию еще одному посетителю, — и лью в кофе молоко. Нахожу столик на улице и прочитываю первую страницу избранных сочинений Шопенгауэра.

Надвигается тьма, и это, похоже, надолго. Пессимизмом пронизана каждая страница, каждое слово, примерно как мой кофе — привкусом шоколада, только пессимизм горше. Шопенгауэр даже не пытается скрывать свою мрачность. Взять хотя бы названия: «О страдании мира» или, скажем, «О самоубийстве».

В его пессимизме вряд ли следует винить философию. Столь мрачный взгляд на жизнь он демонстрировал и совсем молодым, задолго до знакомства с Платоном или Декартом. В семнадцать лет во время поездки по Европе с родителями он заключил: «Этот мир не мог быть сотворен вселюбящим существом, скорее, дьяволом, который создал все живое, чтобы находить удовольствие в его страданиях». Несколько лет спустя, начав философские штудии, он пишет другу: «Жизнь — премерзкая затея. Я решил потратить ее на попытки ее понять».

И с возрастом пессимизм его не смягчился. Напротив — он возрастал, сгущаясь в черную дыру отчаяния. «Сегодня плохо, и день за днем все будет лишь хуже — пока не придет самый ужасный из дней», — пишет он. Все мы вниз головой падаем в бездну «полного, неизбежного, непоправимого крушения». Откладываю книгу, вздыхаю. День будет долгий. Заказываю еще одну чашку суматранского кофе и решительно продолжаю чтение.

Мы живем в «наихудшем из возможных миров», извещает меня идеолог пессимизма. Еще чуть хуже — и такого мира просто не было бы. Что, в общем-то, было бы неплохо. «Жизнь радостнее всего, когда мы меньше всего воспринимаем ее», — пишет он.

Делаю паузу: мне нужно немного воздуха и света. Их нет. Клянусь, я так и чувствую, как на меня надвигается черная тень Шопенгауэра. Присмотревшись, я различаю, что это пожилая дама в мешковатых мятых штанах. Зубов у нее больше выпало, чем осталось. Она явно бездомная или вроде того. Указывая на второй стул за моим столиком, она говорит что-то по-немецки. В ее словах нет ни одного из тех четырех, что я знаю. Первое, что приходит в голову, — это что она спрашивает, можно ли взять стул. «Ja, bitte», — отвечаю я, используя — определенно с апломбом — два из моих четырех немецких слов.

Делать допущения на родном языке — не всегда разумно. Делать допущения на незнакомом иностранном языке откровенно глупо. Не просила она стул. Она спросила, можно ли ей присесть и поговорить со мной. Выговориться. И вот она говорит и говорит, я киваю и киваю, время от времени выдавая «ja, ja».

Разговор односторонний. Я из него понимаю мизерные крохи. Она — Oma, то есть бабушка (мое третье слово на немецком). Остальное — звуковой шум.

Я надеюсь, что она скоро выдохнется, но она даже темпа не сбавляет. Что бы сделал на моем месте Сократ? Разумеется, стал бы общаться, но как?

Официант приносит ей кофе — за счет заведения, конечно же. Она многословно благодарит. Благодарность — язык универсальный, его выражают глазами, всем телом гораздо больше, чем словами.

Шопенгауэр, философ пессимизма, не чурался благодарности — и сочувствия. Нам кажется, что мир состоит из обособленных сущностей, но, как считал Шопенгауэр вслед за восточными мистиками, такое восприятие — иллюзия. Мир един. Помогая другому, мы помогаем себе самим. Чужую боль можно чувствовать так же, как боль в собственном пальце. Не как что-то чуждое, а как часть самого себя.

Моя гостья продолжает говорить, даже когда ей приносят кофе. Я решаю послушать. Я ничего не понимаю, но слушать я могу.

Для Шопенгауэра слушать было очень важно. Слушать музыку, этот, как он говорил, «универсальный язык сердца». И другие вещи тоже. Слушать свою интуицию, поднявшись выше шума и трезвона окружающего мира. Слушать голоса других, говорить на иностранных языках — ведь никогда не знаешь, откуда выглянет мудрость. И да — слушать тех, кто страдает. Будучи мизантропом и хроническим брюзгой, он тем не менее высоко ценил сочувствие, проявляя его даже не столько к людям, сколько к животным.

Слушание — акт сочувствия, акт любви. Соглашаясь слушать, мы тем самым дарим свое сердце. Уметь хорошо слушать — такой же навык, как уметь и хорошо видеть; как любому навыку, этому можно научиться.

Женщина, похоже, оценила мою внимательность, судя по улыбке ее беззубого рта. И вот она встает, собираясь уходить. Мы прощаемся — говорим друг другу tschüss — до свидания. Мое четвертое немецкое слово!

* * *

Шопенгауэр не первый и не последний философ-пессимист, но он в своем роде уникален. Его отличает от других не столько хмурость настроений, сколько та система философских взглядов, метафизика несчастья, которую он возвел, чтобы объяснить ее. Философов пессимистического настроя немало, но подлинный философ пессимизма — лишь он один.

Все изложено в его работе «Мир как воля и представление» — такое название могло понравиться только философу. Он написал ее, когда ему не было и тридцати лет, и «то, что она должна сообщить, заключается в одной-единственной мысли». Эту самую мысль он изложил на 1156 страницах. Не будем к Артуру слишком строги. Вот такая большая у него была мысль. Уже первое предложение сногсшибательно: «Мир есть мое представление».

Конкретно в этом случае мы не имеем дело с высокомерием Шопенгауэра. Такова его философия. Он не утверждает, будто он создатель всего мира: он говорит, что каждый из нас в своем уме формирует реальность. Его мир — его представление, ваш мир — ваше.