плот. И здесь Услада помогала, как могла, — тонкими изнеженными ручками подтаскивала бревна, подавала веревки. Миронег ворчал: «Сам я, чего схватила, не бабья работа», — а все ж было приятно.

А вчера городская певунья подоила свою первую козу, а потом в детском восторге бегала с подойником, ворковала с умиротворенными козами и гладила кудри игривых козлят. С очагом и стряпней правда дела пока шли туго: кресало в слабых пальчиках не хотело выбивать искры, вода из котла убегала, заплескивая огонь, каша пригорала. Здесь Миронегу приходилось не зевать и вовремя исправлять чужие ошибки. Услада краснела, прикусывала губку, вставала на цыпочки за плечом, чтобы лучше разглядеть, что и как делает опытный бортник.

А уж тесто так просто измывалось над девчонкой, хватая за руки, прилипая к столешнице и пытаясь сбежать наземь. Пек Миронег себе редко, заранее настаивая хмельную закваску и перемалывая тяжелыми каменными жерновами зерно на муку. Хлопотная это работенка, а все ж без хлебушка-то как, не плавать же в вервь, попрошайничать у баб, всякий раз, как захочется отведать румяной корочки. Вот и приходилось выпекать караваи самому. А научил дед Корчун, он, казалось, умел все, не чураясь ни мужской, ни женской работы. Выжить в лесу — вот главная его наука. Теперь Миронег старался обучить ей Усладу, но пока с переменным успехом. Ну, не все сразу, вот мед уже ладно запечатывает, и то уж хорошо.

— А что ты тут зимой делаешь? — бросила через плечо Услада, обернув очередной горшок.

— Лычаницы плету, — подмигнул ей Миронег, — горшки леплю.

— Вот эти? — изумилась Услада.

— Их.

— И это можешь? — и такое восхищение было в больших карих очах, что умелый хозяин невольно засмущался.

— Да чего там уметь, — небрежно отмахнулся он, — глину по осени заготовил, словно тесто глину замесил, водички чуть подливая, а там раскатывай лентами, как у девок в косах, и сворачивай из них горшок али крынку, потом скребком швы затираешь да в печь, там главное жар нужный держать, чтоб не лопнули. Не так ладно, как у градских горшечников, они на круге лепят, стеночки тоненькие…

— А ты женат был? — внезапным вопросом перебила его Услада.

Миронег отвернулся, как бы по делу, пряча лицо.

— Был, — сухо отозвался он.

— Померла, да? — тихо спросила Услада, опуская очи.

— Надеюсь, жива-здорова, — с легкой горечью усмехнулся Миронег.

— Как так, в монастырь подалась? — Услада подвинулась ближе, уже не скрывая отчаянного любопытства.

— Нет, — буркнул Миронег. — Все, управились. Иди отдохни, я пойду огонь разведу, обедать пора.

— Прелюбодейка, да ты ее прогнал, да? — не собиралась отставать Услада, не замечая, что бортнику про то совсем уж говорить и не хочется.

— Хорошей женой она была, — перестал прятать взгляд, а в упор уставился на любопытную девку Миронег, Услада покраснела, но взгляд тоже не отвела.

— Чего ж тогда? Ты к той бабе, что давеча прибегала, наведываться стал, так ее отец с братьями отобрали. Я слыхала, такое бывает.

— В байках твоих? Там и не такое бывает, — скривил губы в усмешке Миронег.

— А чего ж не хочешь мне сказаться? Я никому не скажу, — Услада осенила себя распятьем.

— А чего ты не желаешь говорить, почему тебя ищут? Я тоже про то помалкивать стану, побожиться могу, — показал крепкие зубы Миронег.

— Я дров принесу, — махнула косой Услада, разворачиваясь к поленнице.

— Отпустил я ее, — кинул ей в спину Миронег.

Услада замерла, потом медленно повернулась.

— Ты ж любил ее, по всему видно, зачем же отпустил? — сверкнули карие очи.

— Зачахла бы она рядом со мной, — вздохнул Миронег и сел на бревно.

— С чего бы ей чахнуть? — рядом присела Услада, глядя на него с сочувствием. — Ты хороший.

— Сейчас, может, и хороший, а молодой дурной был. Я ее в сечи добыл. С половцами сцепились, стан их разграбили… Ну, я ее полоном себе и забрал. Тоненькая, чернявенькая, на тебя похожа. Ты чернявенькая в кого?

— Не ведаю, я своих не помню. Так она у тебя поганая была?

— Окрестил, Еленой нарекли. В дом хозяйкой привел.

— Венчались?

— Нет, да то все равно.

— Да как же — все равно. Разве можно? — Услада придвинулась чуть ближе.

— Слушай, чего ты пристала? — возмутился Миронег. — Собирался как пообвыкнется, только не пообвыклась, как на волка на меня смотрела. Не любо ей здесь было, туда душа просилась, — он посмотрел куда-то на юг. — Мне бы потерпеливей быть, поласковей, а я злился.

— Тоже ничего не умела, да?

— Все она умела, рукастая была. Но… дитя скинула, а потом и вовсе слегла. Я за знахаркой, а та говорит, ежели не отпустишь ее, помрет с тоски. С погаными мирно было, с купчинами их весточку послал, приехал за ней то ли брат, то ли… Он за нее выкуп привез, я не взял. Она с ним уехала, даже не повернулась на прощание. Тяжко было, — Миронег замолчал, потом принялся разводить костер, старательно раздувая давно остывшие головешки.

— Глупая она была, зря убиваешься, — с видимым равнодушием бросила Услада и побежала за дровами.

— Много ты, птаха, понимаешь, — кинул ей Миронег.

— Да уж не так-то сложно то понять, — с видом умудренной опытом бабы проговорила Услада. — Небось сидит в своем шатре, да по тебе слезы горькие роняет.

— Ну, теперь я к тебе буду приставать с расспросами, — злорадно потер руки Миронег.

Услада напрягла плечи, готовясь держать словесную оборону.

— Жениха-то за бусы целовала? — прищурил Миронег глаза. — Али не целованная?

— Вот я на такие срамные вопросы отвечать не стану, — разобиделась Услада.

— Видишь, как неловко, когда кто-то в твое потаенное ломится, — Миронег поставил котел на огонь. — Не бойся, я пошутил, больше пытать не стану.

Дальше они молча суетились у костра, каждый переживая свои, только им ведомые воспоминания. Каша поспела, наполняя стоячий безветренный воздух сводящими живот запахами.

— А вот разве бортники в степь за полоном ходят? — вдруг вскинула голову Услада.

— Бывает, —