— Слышь ты, везти тебя, что ли, в другую куда али тутотки бросить? А? — отнесся подчасок к Маше.

— В другую, — простонала та.

— В другую… Да мне что же, говорю, валандаться-то с тобою! Время только терять, право, так! Уж ты лучше сама, как знаешь… Чай, я не родня тебе, чтобы дарма хлопоты приймать.

— Я заплачу, — слабо ответила Маша.

— Ну, ин разве так! Эй, почтенный! Вы уж коли не хотите взять ее, так выдайте нам по крайности отказной лист.

— Какие там тебе еще листы! Писать лист, так надо и освидетельствовать, а у нас дежурный только что започивал да не приказывал будить. Ладно, и без отказного уедете!

И швейцар, ежась от холоду, скрылся за стеклянною дверью.

— Ы! штоб вас!.. — проворчал подчасок и приказал ехать в другую больницу.

В другой — та же самая история.

— Кроватей не имеется. Поезжайте в N-скую.

— Да мы сейчас только оттуда.

— Покажи отказной!

— Да не дали нам отказного. Дайте хоть вы-то!

— А нам что! Вези ее хоть в полицию.

— Ну что ты, и в самом деле! Не пьяная ведь, а как есть хворый человек. Да дайте же, что ли, прости вы экие, отказной-то, а нет, я точно в полицию отвезу, да там всю штуку и брякну. Ведайтесь тогда!..

— Нашел, дурень, страх какой! За это бы тебя взашей отседова! Ну да ин ладно уж: тащи в приемный — там освидетельствуют и пропишут.

Маша должна была сойти с извозчика. Дежурный доктор осмотрел ее в приемном покое и подписал отказной лист, с которым надо было ехать в третью больницу.

В третьей оказались свободные кровати, но… надо было ждать на улице: швейцар не пускал в приемную.

— Пошто не впустить! Не на морозе же нам тут зябнуть! — протестовал подчасок.

— Нельзя, потому — не порядок! — величественно возразил ливрейный швейцар.

— Да поколева же дожидаться?

— Дежурного нету: без дежурного нельзя.

— Так хоть фершала кликни, пущай хоть он ее примет.

— Обожди маленько — сейчас придет, на фатеру побежал к себе чуточку: сейчас вернется.

Швейцар ушел, словно бы его долг был уже исполнен. Маша забилась с головой под дырявую полость, чтобы ветер не так поддувал, и сидела, скорчившись да съежась, на дне санок, и слышала оттуда, как энергически чертыхался полицейский подчасок, топчась на одном месте, да как ныл недовольный извозчик, что лошаденка у него, почитай, совсем заморилась, а ты еще стой тут занапрасну — скольких седоков упустил-то. И каждый из них был прав по-своему.

Прошло около получаса, пока наконец явился фельдшер и милостиво соизволил допустить больную до приемного покоя.

— Жди, пока доктор придет, — отнесся к ней фельдшер и указал на деревянную скамью, на которой уже находились в полулежачем положении две больные: старуха, вся обмотанная каким-то грязным и ветхим тряпьем и сидевшая без движения, приникнув к стене головою, да лет пятнадцати девочка, которая стонала и металась в горячечной тоске. Обе были чрезвычайно трудны, обеим требовалась настоятельная и скорая помощь — и обе меж тем уже около часу дожидались на жесткой скамье приемного покоя.

Маша в изнеможении опустилась между ними.

— Дай же, что ль, извозчику заплатить — не даром же катал тебя, — обратился к ней вошедший подчасок.

Та порылась у себя в кармане и подала ему единственную свою трехрублевку.

— Э, надо будет пойти разменять, — сообщил солдат, раздумчиво глядя на ассигнацию, — сдачу получишь, я отдам там, кому следствует.

Но отдал ли он кому, получил ли кто от него — неизвестно, потому что Маша не добилась потом на этот счет никакого толку — так и канули куда-то ее последние деньги.

Приемный покой глядел как-то мрачно и неприветливо. Маятник на стене монотонно тукал, да скрипело гусиное перо под рукою фельдшера, строчившего что-то в углу за черным столом. Одинокая свеча, горевшая перед ним, весьма тускло освещала эту комнату, а хриплое дыхание старухи да надрывающие душу стоны горячечной девочки сообщали этой комнате уныние невыносимое. Но фельдшер, давным-давно уже закаленный и окаменелый среди явлений подобного рода, казалось, будто и не слыхал ни этих стонов, ни хрипоты. Он продолжал себе строчить самым равнодушным и спокойным образом, словно бы здесь не было ни одного живого существа. Пописал-пописал малую толику и вышел из комнаты. Трое больных остались одни, предоставленные самим себе и всеблагому провидению. Прошло более получаса, пока возвратился фельдшер, к которому через силу обратилась Маша, прося позвать доктора.

— Ну, подождешь, невелика беда! Какое важное кушанье! И почище тебя ждут, случается! — возразил на это фельдшер и бесцеремонно, громким голосом крикнул в открытую дверь: — Севрюгин! Ходил ты, черт, за дежурным?

— Ходил! — лениво махнув рукою, ответил служитель.

— Что же он?

— Да все там, у главного в карты дуется. Сказал: пущай ожидают.

— Сходи, что ль, еще раз.

— Чего там сходи! Ругаться ведь будет… Бегать-то только попусту двадцать раз — чего им и в сам-деле! И обождут! Невелика беда!

Девочка пуще принялась стонать и метаться.

Фельдшер, заложив руки в карманы и посвистывая что-то себе под нос, подошел к ней фланерской походкой, постоял, поглядел и, не без писарской грации, круто повернувшись на каблуках, пошел себе похаживать из угла в угол по комнате.

— Ишь, тоже дьяволы!.. Христа ради, как нищих каких, принимаешь их в больницу, — поваркивал он сквозь зубы, на ходу, с неудовольствием косясь на трех женщин, — а они еще претензии свои заявляют! Где бы начальство за милость благодарить, а они еще — на-кося! — претензии!.. — И через пять минут снова удалился куда-то из приемного покоя.

Прошло еще добрых полчаса, в течение которых глухая тишина нарушалась только туканьем тяжелого маятника и стоном девочки. Старушечьего хрипенья уже не было слышно. Сперва еще, время от времени, старуха эта конвульсивно слабо подергивалась плечами, а теперь сидела уже совсем без малейшего движения, только голова от стены отделилась и на грудь повисла.

— Доктора!.. Бога ради, доктора, — простонала Маша, едва фельдшер снова показался в дверях.

— Эко зелье какое! Чего пищишь-то, — огрызся он на нее, проходя к своему столу, — будь и за то благодарна, что в приемный покой впустил, а то бы и до сих пор у подъезда на дворе дожидалась. Молчи, знай! Придет тебе доктор, когда время будет.

И через несколько времени дежурный доктор действительно появился в комнате, весьма аппетитно зевая перед сном грядущим.

Прежде всего подошел он к старухе, которая помещалась ближе всех от двери.

— Ну, ти что? — спросил он с сильным немецким