миг не отрывало взора от собеседника, словно давило жесткими, твердыми чертами, стремясь прочитать его чувства и мысли еще до того, как тот выскажется сам. Прокопович гордился также бородой, густой и черной, беспримерной красы. Раздваивавший ее снизу доверху просвет казался полноводной рекой с бесчисленными притоками, мелкими и быстрыми, словно стрелы афинских воинов. По привычке, излагая свое мнение в беседе, архиепископ не без гордыни скрещивал на груди руки, затем опускался на диван или в кресло и ждал противных суждений, готовый встретить их новым потоком доводов и цитат.

Еще в ту пору, когда он жил в Киеве, о нем разнеслась слава как о высокоученом иноке, сочетателе церковных и светских трудов, ораторе и мастере силлабического стихосложения. Не были ему чужды и занятия наукой: Прокопович пытался рассмотреть в микроскоп атомы, а в телескоп — новые светила. Порой о нем ходили странные слухи. Одни чернили его по незнанию, другие — из зависти. То тут, то там духовные и мирские лица начинали утверждать, что ученого монаха следует заточить в отдаленные пустыни или даже сжечь на костре, как еретика. Даже такие передовые клирики православной русской церкви, какими были Феофилакт Лопатинский и Стефан Яворский, призывали лишить его сана как приверженца кальвинизма.

Царь Петр Алексеевич вначале с вниманием прислушивался к противоречивым толкам и сообщениям высоких церковнослужителей, но мало верил им. Его радовало, что в Киеве живет умный монах с новыми идеями. Царь помнил пламенную речь Прокоповича в 1709 году, когда тот восславил победу российских войск в Полтавской баталии. Поэтому, переступив через досужую болтовню, он повелел ему переехать в Петербург со всем, что у него было, оценив его и уделив ему важное место среди тех, чьи советы не пропускались никогда мимо ушей.

Когда послушник ввел к нему Кантемира, Прокопович немедля выскочил из-за своих бумаг, положил перо на подставку и представил целиком бороду взорам гостя. Где оканчивалась борода, под грудью, на рясе преосвященного блистала драгоценная панагия, подвешенная к голубой ленте: с одной стороны на ней было изображено распятие Христово на кресте, с двумя разбойниками по бокам, с другой — портрет императора Петра Великого.

— Добро пожаловать, благословен приход ваш в убогую обитель нашу, — приветствовал он Кантемира, улыбаясь с безмерным благоволением. — Прогулка и вьюга, вижу, пользительны вашему сиятельству. Прошу садиться, вот сюда, на диванчик...

— Пользительны до поры, ваше высокопреосвященство, — отвечал Кантемир, согретый радушием клирика, словно горячим дыханием печки. — Духовно пользительны и телесно... Господь не оставляет своими милостями и, верится, прибавит все, чего еще недостает.

— Чего же именно, достойный князь? — немедленно шевельнулась борода владыки.

— Малой малости, ваше преосвященство. Былого здоровья, коему лишь тогда узнаем цену, когда оно оставляет нас.

— Бог милостив и всевидящ. По вере каждого и наградит.

— Истинно так, святой владыка. Потому и жду, когда господь укажет мне доброго лекаря.

— Разве вы не показывались врачам его величества?

— Показывался, конечно, — вздохнул Кантемир. — Смотрели, щупали. Порой у меня боли в боках. Порой охватывают тошнота и жар. Мой доктор Скендо посему полагает, что у меня больны почки. Поликало же считает, что с почками все хорошо, больна на самом деле печень. Потом приходит Блументрост, выстукивает меня и выслушивает; его заключение — что печень и почки в порядке, все недуги мои — от сердца. Откуда же резь в боках, если нездорово сердце? Этого он не может объяснить. Каждый из них предписывает мне свои снадобья. Выпиваю все сразу, и рези в боках утихают. На неделю забываю о них совсем. Потом они возвращаются. Вот уж поистине требуется помощь всевышнего целителя.

— И подаст, ваше высочество, подаст, не оставит господь благочестивого раба. — Прокопович возвысился в кресле, но не слишком, ибо ростом был мал, при достаточной широте в плечах. — Вижу, сударь мой, привела вас не ведомая мне нужда. Наверно, по поводу книги о системе магометовой веры?

— Нужда есть, ваше преосвященство. Но не по поводу книги. А что с этим трудом?

— Разве вам не сообщали? Разве Гавриил Ипатьевский не передавал вам просьбы святейшего синода?

— Я не виделся с Ипатьевским. Что должен он был мне сообщить?

Прокопович хлопнул в ладоши. В горницу, кланяясь, вошел безобразный ликом монах.

— Каков мороз, брат Игнатий?

— Мороз и солнце, владыко, — снова поклонился тот.

— А ветер?

— Только малость, владыко. Шепчет потихоньку.

— Ступай. Сударь мой, — повернулся он к Кантемиру, — не соблаговолите ли прогуляться со мной немного на воздухе? Уж очень здесь душно. Хочется подышать морозцем.

Младшие монахи и послушники усердно потрудились на монастырском дворе. Навалили по бокам снега выше крепостных стен обители. Очистили от него середку, тщательно отгребли от жилых помещений и служб, посыпали пеплом дорожки. Где подтаяло и стала проступать грязь, там насыпали из ведер песок. Тропинка, по которой любил прогуливаться владыка, была готова.

Его высокопреосвященство и князь Кантемир во всей славе предстали пред зимним солнцем. На князе была широкая шуба с собольим воротником и бобровая шапка. Владыка тоже шествовал в шубе поверх рясы, на голове его красовалась теплая камилавка. От притвора с навесом из буковых досок они вначале сделали круг по двору. В глубине его, в закрытом месте, стихии успокаивались, и погода, как медведь на цепи, казалась тихой и даже теплой. Пройдя под карнизами зданий за угол, оба сморщили нос под дуновением холодного потока. Голос ветра смешался с громким чириканьем воробьев, устроивших гнезда под выступающими торцами балок. Подали о себе весть и два петуха: ближний — басисто, более далекий — фальцетом. Заржал в конюшне жеребенок, и кто-то, забыв о святости места, отозвался смачной бранью.

— Наслышан я, Дмитрий Константинович, что ваше высочество — великий любитель музыки, — сказал Прокопович, вбирая слухом природные звуки.

— Услаждаю себя порой, владыка. Играю на бубне. Научился и на гитаре. Иногда напеваю из уст — просто так, для себя.

— Сие вам в похвалу. Кому ниспослана дружба с песней, тот благословен от создателя тонкостью души. Музыка венчает доброту души, любовь и радость, душевную щедрость нашу, то есть те высшие качества, которые сопровождают род человеческий от исходного творения и пребудут с ним во веки веков. Как полагает ваше высочество, что возникло раньше: