Вот так. Вот так. Ну что за гнусная насмешка судьбы? Неужели он, Гэдж, опять остался один? Опять — один! Он-то думал, что учитель до сих пор далеко на юге, что они с Гархом будут ждать его здесь, бережно храня «эстель», что он, Гэдж, станет жить, как прежде — пусть не счастливо, но деятельно: будет лечить и исцелять, варить снадобья и учиться мастерству, осваивать непростое врачевательское искусство, а оказалось… оказалось, что всего этого уже не будет.

Никогда. Не будет. Никогда.

И… что теперь?

Гэдж до боли стиснул пальцы. В глазах у него потемнело… Он одернул себя: да что с ним такое творится? Ведь, если подумать, всё сложилось как нельзя лучше, так, как он не смел и надеяться. Ведь он намеренно оправил сюда Гарха с амулетом, чтобы «эстель» попал в руки Сарумана! Ведь он так желал, чтобы учитель избавился от ошейника! Отчего же сейчас так паршиво у него на душе? Отчего потяжелело в груди, отчего стало холодно и пусто внутри, как будто сердце провалилось в бездонную чёрную дыру? Ведь он действительно хотел, чтобы Белый маг наконец вырвался из Замка и обрёл свободу, или… не очень-то и хотел? Вернее, почему-то думал, что это произойдёт не сразу — совсем не так и совсем не сейчас… Не сейчас, когда Саруман был Гэджу так нужен! Как учитель, как опора, как надёжный защитник, как последний друг, в конце-то концов!

— Ну чего стал столбом, идем отсюда! — глухо рыкнул Каграт и потянул Гэджа за рукав, но было уже поздно: их заметили.

Из темного нутра комнаты выступила безликая фигура, замерла на пороге. Гэджа обдало волной холода; взгляд назгула был невидим, но ощутим, точно прикосновение ледяной ладони к лицу.

— Ты… — голос фигуры звучал шелестящим шёпотом, — мальчишка! Ты давно знаешь Шарки?

Гэдж сглотнул. Во рту его появился мерзкий металлический привкус.

— Н-недавно, — через силу пробормотал он. Под взглядом назгула ему хотелось стать плоским и полуразмытым, как рисунок на мостовой.

— Всего несколько недель, — хрипло сказал Каграт. — Он ничего не знает… со вчерашнего дня собирал травы и заблудился на болотах… Я сам его накажу, — добавил он, помолчав. Рука его крепко стиснула плечо Гэджа и даже как будто слегка оттолкнула, оттянула от назгула, точно желая — и в то же время страшась — увести подальше.

Назгул не ответил — только стоял и смотрел, стоял и смотрел, и взгляд его размазывал и плющил, выворачивал наизнанку, наполнял тело слабостью и одуряющей покорностью; Гэдж с трудом удерживался от того, чтобы не упасть на колени. Надо было немедленно что-то придумать, какую-то уловку, какие-то пусть даже самые дурацкие слова, чтобы темная фигура хоть на мгновение отвела взгляд и перестала таращиться — но в голове Гэджа было пусто, как в пересохшем колодце… Он молчал, опустив глаза долу, — и тот, кто стоял перед ним, молчал тоже; наконец едва слышно хмыкнул и издал не то странный, долгий всасывающий всхлип, не то сдавленный скрежещущий смешок. Потом отвернулся и вновь ушёл в глубину темного помещения, скрылся там, как рыба скрывается в мутной воде, и дверь медленно, словно бы сама собой повернулась на петлях, закрылась за ним, отсекая то, что было внутри, от всего, находящегося снаружи: от дневного света, улицы, мостовой, легкого ветерка…

И Гэдж вновь остался один.

Перед наглухо закрытой тяжёлой дверью.

52. Одиночество

Что-то раздражённо шипя под нос, Каграт приволок Гэджа в свою каморку, темную, холодную и сырую (по совести говоря, уютным домашним уголком эта берлога никогда прикинуться и не пыталась). Толкнул Гэджа через порог и глухо рыкнул сквозь зубы:

— Сиди тут и не высовывайся! Оглоблю в ребро этому твоему Шарки! Подвёл нас всех под раздачу, с-сука… Сволочи-визгуны нас в покое теперь не оставят, душу из нас из всех рыболовным крючком выдернут, гады, а потом затолкают обратно как попало…

В голосе папаши звучала сдавленная ярость, растерянность и даже что-то похожее на страх — что-то, настолько не вяжущееся с его всегдашней самоуверенностью и небрежной бравадой, что Гэдж окончательно пал духом. Если уж даже несокрушимый Каграт чего-то боится, дело, должно быть, и в самом деле неважно… Впрочем, Гэдж был сейчас слишком поглощен собственными думами и переживаниями, чтобы вникать в невнятные папашины опасения; жизнь его, Гэджа, кажется, и так была закончена, надежды — разбиты и растоптаны в пыль, и на то, чтобы страшиться каких бы то ни было взысканий и наказаний, у него попросту не осталось сил.

Запертый в кагратовой берлоге, оставленный в одиночестве, он долго сидел, глядя в пол, ни о чем не думая. Мысли в его голове висели, будто рыбы в толще воды — апатично, бездвижно, вяло шевеля плавниками. Что теперь будет? — уныло спрашивал он себя. — Допросы? Пытки? Заключение в темнице? Плаха? Ещё что-нибудь похуже? Какие-нибудь мерзкие магические опыты, подобные тем, которым был подвергнут несчастный Траин… или те жуткие искаженные твари, живущие в подвалах — твари, которым никто из орков не смеет заглянуть в глаза? Шмыр умер только вчерашним утром, напомнил он себе, а у меня такое чувство, словно с этого момента прошел уже целый год…

Тоска и отчаяние сжимали его горло тугой петлей. Удушающей, как ошейник — тяжёлый, холодный, напитанный недоброй магией…

«Когда Белый маг сочтет, что его опыт, начатый пятнадцать лет назад, исчерпал себя, он о тебе забудет… Бросит тебя, как полено, в топку какой-нибудь очередной безумной идеи, и от тебя не останется даже горстки пепла».

Это не так, изо всех сил думал Гэдж. Он меня не бросил. Как полено. Просто… ну, так получилось.

Почему он меня не дождался? Решил, что я остался в Росгобеле? Что меня перехватили по дороге? Счёл меня погибшим? Ведь я сам был не уверен, что дойду… Поэтому и отправил в Дол Гулдур Гарха, чтобы Шарки получил «сит-эстель» в любом случае, ведь этот амулет действительно был Саруману необходим, как воздух, и уже давненько по-настоящему его интересовал…

Да. Вот именно это всегда и интересовало его во мне по-настоящему — мой амулет, сказал Гэдж себе с неожиданной злостью. Только это.

Он зажмурил глаза — так крепко, что у него заболели веки. Может быть, Саруман действительно счёл свой затянувшийся «опыт» законченным и решил, что пришла пора предоставить ученика самому себе? А я слишком привык во всем на него полагаться, чтобы сейчас принять это решение как должное? Слишком привык быть сопливым папенькиным сынком и всегда действовать