Когда бумажки осели, как белые мухи во время снегопада, передо мной появились те же самые глаза, только безмерно уставшие и воспаленные. Под ними залегли синяки, которые придавали взгляду тяжесть.

– Если меня слышишь, то моргни.

И я моргнул, рассматривая ту, что терпит меня. Ту, что вынесла столько, что становится даже страшно.

– Он пришел в себя, – Милана выпрямилась, и на какое-то время я уставился в потолок.

– Вот и хорошо! – снова взгляд сфокусировался на лице, только другом, гладко выбритом, с проницательными темными глазами. Они рассматривали меня пристально, словно пытались в самую душу заглянуть.

Но это было мелочи, я по большей части старался расслышать голос Милы, но в ушах отдавались звуки приборов, который периодически пищали, твердый голос мужчины, которые кому-то что-то рассказывал о стабильности моего состояния.

– В рубашке родился, – констатировал он, – а если захочет, то пойдет.

Картинка, которая до этого не имела никакой целостности, стала складываться. Она собиралась у меня в голове долгое время, на протяжении недели, а может и двух, ведь я толком и не мог понять, какой сегодня день, не знал числа. Моя жизнь формировалась из боли, от которой порой хотелось орать в голос, воспоминаний и слов, которые оставлял после осмотра врач.

Выводы я делал неутешительные и по большей части молчал, наблюдая за тем, как время от времени ко мне подходит Милана. Она взяла на себя роль сиделки – сама, безоговорочно, словно так и быть должно. А персонал, который заходил в палату с регулярной частотой, неизменно называли нас мужем и женой.

Женщины в возрасте смотрели на меня с сожалением, с тоской поворачивали головы к Миле, которая училась помогать мне. Училась, даже если было сложно, тяжело, противно и неприятно. Она просто помогала, без лишних слов, претензий и нотаций.

Ногами шевелить не удавалось, да и чувственности в них не было совсем. Этот факт приводил меня в тихий ужас, который всеми силами пытался спрятать внутри себя. А еще была боль во всем теле, мучительная и долгая, накатывающая волнами. Иногда казалось, что даже терял сознание, но Милана сразу же бежала за медсестрой, которая ставила капельницы и делала уколы. Боли частично уходили, как и ясность думать здраво.

Я не знал, сколько времени уже находился в больнице и сколько буду еще здесь. Но вот то, что оказался один, никому не нужный – это факт. Сколько со мной будет сидеть Милана – не знаю. Родители так и не приехали, да и не звонили. И… Я знал, что одному на меня плевать, а вот мать, похоже, улетела. Друзья, которые вроде как должны были быть в курсе того, что со мной происходит, испарились, словно их никогда в моей жизни и не было.

И… отчаяние всегда накрывало с головой. Особенно в те моменты, когда не следовала впадать в панику.

Странно то, что со мной рядом оказался тот человек, которому я испортил жизнь. Которого призирал, над которым смеялся. Не уверен, что девушка радуется тому, что находится рядом с калекой, который ходит под себя, не может пошевелиться и выполнить самые элементарные вещи.

И это тоже бесило, настолько, что я готов был вырывать зубами все шансы, готов был учиться заново ходить, лишь бы после пройденных операций это было можно. Я ждал того дня, когда мое амебное состояние сдвинется с мертвой точки, но время остановилось вместе со мной.

Смотрел в потолок и тихо ненавидел всех, особенно когда тонкие женские руки массировали ноги, старались аккуратно перевернуть то на один бок, то на другой. Все как врач прописал! Это невыносимо!

– Уйди, – попросил с первого дня, когда понял, что она со мной собралась сидеть, – не трогай меня!

Потому что стыдно от своей беспомощности, горько до удушения.

– Убирайся! – шиплю, чтобы обидеть, чтобы ушла. Но нет, Милана только губы поджимает, волосы на затылке скручивает в пучок и молча мнет ступни. На меня совсем не смотрит, как будто манекен перед ней. Хотя, так отчасти и было.

Закончив стандартную процедуру, она помогает мне чуть приподнять голову….

– Обед, – совершенно безэмоциональным и каким-то сухим голосом проговорила она.

– Я сам! – схватил ложку, но руки плохо слушаются, но я ж упрямый! Смотрю на нее, и зачерпываю картошку из тарелки. Выходит отвратительно! Ложка почти из рук выскальзывает, а я все равно тяну ее ко рту, чтобы все пролить на себя.

Матерюсь сквозь зубы, проклинаю себя. И… впервые за долгое время просто откидываюсь на подушку и закрываю глаза, не в силах сдержать слезы, которые текут по вискам вниз. Стараюсь сдержать их, но ничего не выходит.

– Давай попробуем еще раз, – тихо говорит Мила и осторожно касается кожи, стирая влага.

– Ничего не получится! Ничего! – шиплю.

– Попробуем вместе.

Она снова вкладывает ложку в мою руку. Поспешно вытирает грязное место полотенцем и кладет свои пальцы поверх моих. Мы вместе берет злосчастный безвкусный суп, и я стараюсь дотянуть все до рта. И, с помощью Миланы, все получается.

Так и ем, упрямо смотря куда угодно, но не на нее.

– Теперь отдыхай, – произносит, чтобы забрать все посуду и перемыть в раковине, что находилась в палате.

Я же слушаю, как шумит вода, как чуть слышно скрипнула дверь.

Для Миланы установили еще одну кровать, на которой она чаще сидела, чем лежала. Девушка не рассталась со своим буком даже тут, постоянно что-то делала, морщилась, разминая шею, но продолжала работать. И было что-то дикое в этом. Ведь работала она сейчас для того, чтобы купить мне лекарства и оплачивать эту палату. Я ведь слышал, что говорил врач, когда вывел ее за дверь, слышал сумму, которую он озвучил. И спокойный ответ, что все средства будут переведены, лишь бы мне помогли.

– Какие у меня шансы? – спросил тихо, не выдерживая больше тишины вокруг.

– Если не будешь вести себя как ребенок, а позволишь тебе помогать, то хорошие.

Она на меня даже голову не подняла. Как смотрела в экран, так и продолжала в него пялиться.

А я впервые внимательно изучал каждую черточку девушку, отмечал ее хрупкость, невысокий рост, длину волос и печальный взгляд, который она всегда рано утром переводила на меня.

– Я хочу пригласить юриста, – чуть замолчал и добавил, – ты можешь это организовать?

– Могу, только для чего?

– Хочу переписать на тебя всю недвижимость и доверенность, чтобы ты сняла со счета деньги.

Она впервые посмотрела на меня удивленно, даже ротик чуть приоткрылся.

– Зачем? – снова складочка между бровями залегла.

– Чтобы ты не тратила на меня свои деньги! Можешь мотоцикл продать, да и машину. За руль я все равно сяду не скоро. Если вообще сяду.

Снова накатила волна, когда хочется орать, крушить и посылать всех как можно дальше.