Я привезла их в корзинке из Каролины. Помню, как в тот первый год, в марте, я однажды всю ночь напролет жгла газеты возле их корней. Слышишь, как он пахнет?

— Да.

— Если речь идет о замужестве, то я тебе уже говорила. Я еще пять лет назад говорила тебе, что не стану тебя осуждать. Ты молодая женщина, вдова. Даже несмотря на то, что у тебя ребенок, я сказала тебе, что ребенка еще мало. Я говорила, что не стану осуждать тебя, если ты не поступишь так, как поступила я[14]. Ведь говорила?

— Говорили. Но пока до этого еще не дошло.

— А до чего дошло? — Старуха сидела прямо, слегка откинув назад голову, и ее тонкое лицо таяло в сгущавшихся сумерках. — Я не стану тебя осуждать. Я тебе об этом говорила. Ты не должна считаться со мной. Моя жизнь кончена, мне теперь немного надо, и все это могут сделать негры. Ты обо мне не думай, слышишь?

Молодая женщина молчала, тоже недвижимая, безмятежная; голоса их, казалось, превращались в нечто осязаемое, не имеющее никакой связи с их ртами и со спокойными, тающими во мгле лицами.

— А теперь расскажи мне, в чем дело, — сказала старуха.

— Это все из-за тех писем. Это было тринадцать лет назад, помните? До того, как Баярд вернулся из Франции, еще до того, как вы узнали о нашей помолвке. Я показала вам одно письмо, и вы хотели дать его полковнику Сарторису, чтоб он нашел того человека, который его написал, а я не соглашалась, и тогда вы сказали, что порядочная женщина не может позволить себе получать анонимные любовные письма, даже если ей очень хочется.

— Да. Я говорила — лучше рассказать всему свету, что порядочная женщина получила такое письмо, чем позволить, чтоб один мужчина втайне думал про нее так и оставался безнаказанным. Ты тогда сказала, что сожгла это письмо.

— Я солгала. Я его сохранила. А потом получила еще десять. Я не сказала вам из-за тех ваших слов насчет порядочной женщины.

— Вот как, — сказала старуха.

— Да. Я их все сохранила. Я думала, что спрятала их в такое место, где их никто не найдет.

— И ты их перечитывала. Время от времени ты их вынимала и перечитывала.

— Я считала, что они спрятаны. А потом, помните, в тот вечер, когда мы с Баярдом поженились, кто-то забрался в наш городской дом, и в ту же ночь этот бухгалтер из банка полковника Сарториса украл деньги и сбежал[15]. На следующее утро писем не оказалось на месте, и тогда я поняла, кто их писал.

— Да, — сказала старуха. Она не шевелилась, и ее тускнеющая во мгле голова казалась каким-то неодушевленным серебряным предметом.

— И вот эти письма пошли бродить по свету. Они где-то были. Некоторое время я сходила с ума. Я думала о том, как люди, мужчины, читают их и видят в них не только мое имя, но даже следы моих глаз, которыми я их перечитывала. Я была как безумная. Даже во время нашего медового месяца я не могла думать об одном Баярде. Мне казалось, что меня заставляют спать со всеми мужчинами на свете сразу. Но потом, двенадцать лет назад, у меня родился Бори, и я решила, что это прошло. Я привыкла к тому, что эти письма бродят по свету. Может быть, я думала, что их уже нет, что они уничтожены и что я в безопасности. Иногда я о них вспоминала, но мне казалось, что Бори каким-то образом меня защищает и что, пока он со мной, им до меня не добраться. Мне казалось, если я просто останусь здесь и буду заботиться о Бори и о вас… Но однажды, через двенадцать лет, ко мне явился этот человек, этот еврей. Тот, что остался ужинать.

— А, — сказала старуха. — Да, да.

— Он был федеральным агентом. Они все еще пытались поймать того человека, который ограбил банк, и у агента оказались мои письма. Он нашел их там, где бухгалтер их потерял или выбросил в ту ночь, когда бежал, и хранил их все двенадцать лет, пока вел это дело. Наконец он приехал, чтобы повидать меня. Он надеялся узнать, куда девался тот человек, и думал, что, раз он писал мне такие письма, мне это должно быть известно. Помните, вы еще посмотрели на него и сказали: «Нарцисса, кто этот янки?»

— Да. Помню.

— У этого человека были мои письма. Двенадцать лет. Он…

— Были? — спросила старуха. — Были?

— Да. Теперь они у меня. Он еще не отправил их в Вашингтон, и никто, кроме него, их не читал. А теперь их никто никогда и не прочитает. — Она умолкла и дышала спокойно и ровно. — Вы еще не поняли? Он узнал все, что можно было узнать из этих писем, но все равно должен был отослать их в свое Управление, и тогда я попросила его отдать их мне, но он сказал, что должен их отослать, и тогда я спросила, не согласится ли он. принять окончательное решение в Мемфисе, и он спросил, почему в Мемфисе, и тогда я ему объяснила. Понимаете, я знала, что за деньги мне их у него не откупить. Поэтому мне и пришлось поехать в Мемфис. Я должна была куда-нибудь уехать, чтобы не оскорбить вас и Бори. Вот и все. Мужчины, в общем, все одинаковы, с их понятиями о добре и зле. Идиоты. — Она дышала совершенно спокойно. Потом она зевнула — глубоко, удовлетворенно. Потом перестала зевать и посмотрела на застывшую перед ней тускнеющую во мгле серебряную голову. — Вы все еще не поняли? — спросила она. — Я должна была это сделать. Письма были мои, и я должна была их забрать. И это был единственный способ. Я бы еще и не то сделала. Вот так я их и получила. А теперь они сожжены. Никто их никогда не увидит. Понимаете, он не может о них упомянуть. Если он заикнется о том, что они существовали, он сам себя погубит. Его могут даже посадить в тюрьму. А теперь они сожжены.

— Да, — сказала старуха. — И ты вернулась домой и взяла Джонни, чтобы вместе с ним посидеть в ручье, в проточной воде. В реке Иордан. Вот именно, в реке Иордан на краю сельского пастбища в Миссисипи.

— Я должна была их забрать. Неужели вы не понимаете?

— Да, — отвечала старуха, — да. — Она сидела совершенно прямо в своем кресле. — О господи. Бедные мы глупые женщины. Джонни! — Голос ее прозвучал повелительно, резко.