после возвращения из командировки вновь слетал на самолете туда и обратно, чтобы приобрести понравившуюся вещь. Он поныне соблюдает правила строгого внешнего вида, заложенные в горнотехническом «интернате». Покупая брюки, он подшивает их в мастерской, чтобы они сзади доставали до каблука, но стрелка впереди при этом должна оставаться остро-ровной и не заламываться.

С такой же любовью и заботой, какую папа проявил ко мне, он отнесся и к моему сыну Даниилу. Он помогал и ему освоить школьный курс математики и физики, обучал его игре в шахматы, работе на земле и прочим «мужским» навыкам. Даня, как и я, не был капризным ребенком. Он с удовольствием проводил много времени с дедушкой в саду. Жили они там всегда душа в душу, понимая друг друга с полуслова.

Родители относились ко мне бережно и заботливо. С ними я чувствовала себя большой ценностью, но не капризной избалованной, а нежной, благородной и благодарной «принцессой на горошине». Родители воспитали во мне внимательный, зоркий взгляд на людей и вещи – наверное, тот самый взгляд, который помогает мне безошибочно ориентироваться в жизни и на блошином рынке.

«Безвозвратные потери» и ностальгия

Хотя термины «безвозвратные» и «необратимые потери» обычно используются в военном деле и подразумевают урон в живой силе, специалистах, технике, обмундировании и снаряжении во время боевых действий, я сочла уместным привлечь эти понятия при завершении рассказа о влиянии близких на мой интерес к старым вещам. И хотя многие из описанных в нем людей живы, и материальная среда, окружавшая меня в детстве, не досталась боевому противнику и не была уничтожена рукой врага, и даже старый дом в поселке Полетаево, давно проданный чужим людям и своим обликом не похожий на усадьбу бабушки и дедушки, стоит на месте, потери есть, и еще какие! Анонимный враг все же приложил руку к сокрушению моего уютного прошлого в доме бабушки и дедушки, и имя ему – время и спрессованные в нем печальные события.

Наше совместное с Андреем детство закончилось в 1991 году. Брат ушел в армию, я вышла замуж, за неделю до роспуска СССР родился Даниил. Через два года Андрей вернулся, огромный, заматеревший, по-прежнему улыбчивый, но немногословный, особенно по поводу службы в специальных войсках. Вскоре он уехал из Полетаева в Челябинск, работал в службе охраны одного новорусского воротилы, поступил на филологический факультет университета, после семестра или двух бросил учебу, без последствий расстался с хозяином, работал дальнобойщиком. Мы продолжали общаться то чаще, то реже и в Челябинске, в стенах университета, и в Полетаеве, в доме бабушки, дедушки и родителей Андрея.

В декабре 1996 года скоропостижно умерла бабушка. Для всей семьи это было страшным ударом. Она скончалась дома, в присутствии мужа и сыновей, и соседи слышали, как из ее спальни раздался многоголосый мужской вой отчаяния. Я не понимала, что будет дальше, как будем жить без бабушки, что будет с дедушкой.

Их средний сын, директор школы в Полетаеве Владислав, взял отца к себе, но тот вскоре попросился обратно в свой дом. Дедушка тихо доживал на своей половине дома, где провел с бабушкой последнюю четверть века. Он противился любым перестановкам, как бы боясь малейшим изменением в интерьере спугнуть невидимое присутствие бабушки. Он любил уединяться на скамейке под яблоней в центре сада, где после долгих лет молчания начал делиться воспоминаниями о детстве и молодости с Андреем. Брат в то время с женой и маленьким ребенком переехал в дом в Полетаево, где, помимо одиноко стареющего дедушки, жили отец и мать Андрея, уже не встававшая с инвалидного кресла. Того, что вскоре дом опустеет и перейдет в чужие руки, никто не мог даже предположить.

* * *

В последние годы жизни бабушка часто задавала сама себе вопрос, как бы размышляя вслух:

– Интересно, а кто будет жить в этом доме, когда нас не станет?

Моя мама, присутствуя при таких разговорах, начинала заметно нервничать и отвечала:

– Ну что ты, мама! Живите долго! А потом здесь будут жить твои внуки. – Подразумевались Андрей и его старшая сестра Татьяна.

Дедушка умер в марте 2000 года, а в последний день того же года на другой половине полетаевского дома внезапно ушел из жизни его младший сын, отец Андрея. С этого времени старый дом начал приходить в упадок. Мебель и прочие предметы интерьера с бабушкиной половины дома, где я провела детство, стали один за другим перекочевывать к родственникам на вторую половину. Дважды на половине дома родителей Андрея, где теперь жили его мать и сестра с двумя детьми, начинался пожар. Во время одного из них чуть не погибла мать Андрея. Старинный комод, переехавший с бабушкиной половины дома на вторую, во время тушения был залит водой. Пострадали и пропали альбомы с семейными фотографиями, хранившиеся в комоде.

Одно время осиротевшую после смерти бабушки и дедушки половину дома сдавали местным молодым семьям. Сдача жилья прекратилась после того, как жильцы – молодые супруги – задушили соседскую старушку, позарившись на ее пенсию. Затем полдома стояло заколоченным, чтобы уберечь жилье от повадившихся в дом бомжей.

Вскоре сестра Андрея продала родительскую половину. Вслед за ней половину дома бабушки и дедушки продал унаследовавший ее Андрей. В ответ на мои расспросы, почему он не смог и не захотел сохранить дом, брат приводил два аргумента. После того как он перехоронил всех близких (его мать умерла позже, в 2006 году), ему казалось, что умершие родственники преследуют его. Он говорил об этом, захлебываясь от ужаса:

– Когда я спускаюсь в подпол за картошкой, у меня жуткое чувство, что они все там стоят и смотрят на меня!

Второй аргумент был более рациональным: за домом невозможно ухаживать, не живя в нем. А Андрей жить в нем не собирался. Уберечь дом от залезавших в него бомжей было невозможно. Брат был уверен, что они рано или поздно сожгут дом.

Бабушкин дом достался двум владельцам, которые начали его перестраивать под себя. Фасад оказался изуродованным: новые хозяева убрали уникальный порадный вход с лестницей и высоким крыльцом, резные украшения скрылись под новой дощатой облицовкой, его раскрасили в два цвета на разные вкусы новых хозяев. Но главное не в этом – из дома ушли важные для меня люди и вещи. Осталась пустая, ставшая чужой оболочка. Этот феномен отчуждения пространства, в котором прошло детство, зафиксировала петербургский детский психолог Марина Осорина:

Конечно, жизнь идет, и дома красят, и что-то новое строят, спиливают старые деревья, сажают новые, но… все эти изменения допустимы, пока сохраняется нетронутым то главное, что составляет суть родного ландшафта. Стоит только изменить или разрушить его опорные элементы, как рушится все. Человеку кажется, что эти места стали чужими, все не похоже на прежнее и – у него отняли его мир[110].

* * *

Суть родного ландшафта является не объективной данностью, а конструкцией, созданной ребенком. «Образы домов из прошлого не меркнут у нас в душе потому, что мы постоянно обживаем их заново – в мечтах»[111]. Осознание безвозвратно ушедшего прошлого и неутолимое желание вернуться в него наперекор здравому смыслу рождает ностальгию[112]. Тоска по дому – в прямом смысле этого слова – охватила меня после утраты «усадьбы» в Полетаеве. Хотелось защитить по крайней мере память о ней, а значит, приступить к розыску материальных опор памяти и к превращению их в реликвии.

Мама не претендовала на наследство. Разбирать родительские вещи их единственной дочери не предложили, а она не настаивала. Поэтому удалось спасти из лап врагов – времени и забвения – совсем немногое: бабушкину швейную машинку, «Книгу о вкусной и здоровой пище», бабушкины письма, скатерть, металлическую пудреницу, черное бархатное платье, наручные часы, связанные ею домашние тапочки, салфетки, круглые накидки на стулья, скатерть со стола из гостиной, любимую картину дедушки «Рыболов». Спасены и подаренная бабушке шкатулка из камня в форме грибочков со старого комода из спальни бабушки и дедушки.

В последнюю минуту удалось спасти старинный комод и напольное зеркало. Андрей позвонил мне и сообщил, что его теперь уже бывшая жена выставила эти вещи в коридор челябинского общежития. Я помчалась туда и встретилась со «старыми знакомыми» со смешанными чувствами. Ликующая