и оказались единственными в небольшой капелле Никколино с фресками Фра Беато Анджелико. Ангельские лики глядели на нас со всех сторон, и такая атмосфера чистоты и святости была в этом небольшом пространстве, что вся жизнь, и прошлая и будущая, казалась светлой и ясной. Конечно, мы бы просто не вошли в крохотную капеллу и ничего бы не почувствовали, если бы не предусмотрительность дона Серджо. И то, что потом в моей коллекции появилось «Благовещение» Фра Беато Анджелико, я не могу считать случайностью. Такие картины, такие вещи сами выбирают себе хранителей.

Но это были лишь несколько дней отдыха. В Париже началась не предусмотренная мной и очень серьезная борьба. Была назначена пресс-конференция в парижском Доме печати. Интерес к Советскому Союзу был огромен, ко мне и к «Золотому перу свободы» – тоже немалый. Зал был переполнен журналистами, стояли в дверях и проходах, чего в спокойном Париже почти не увидеть. Арина Гинзбург потом сказала мне, что на лучшей пресс-конференции она не бывала – так энергично и отчаянно я сопротивлялся. И все же с практической точки зрения можно было сказать, что я сорвал и пресс-конференцию, и собственный успех.

Я почти сразу заговорил о Тбилиси. О саперных лопатках, которыми убивали и калечили мирных жителей, о боевых отравляющих веществах, примененных войсками, о рассчитанности и спланированности этого побоища в сравнительно спокойном городе, о вводе войск в другие столицы союзных республик и вероятности введения военного положения в стране. На следующее же утро было распространено заявление министра обороны СССР Язова, который, не упоминая моей фамилии, утверждал, что только враги перестройки и обновления в СССР могут повторять подобную клевету, что не было ни убитых, ни саперных лопаток, ни боевых отравляющих веществ – солдатами была использована только «Черемуха», легкий слезоточивый газ, во всем мире применяемый полицией.

На основании только моих рассказов и пресс-конференции никто из журналистов и политиков не мог, не хотел менять свое представление о том, что на самом деле происходит в Советском Союзе и что просто не укладывалось в их сознание. И как бы убедительно я не говорил, как бы четко не отвечал на многочисленные вопросы, я не был способен переломить идеалистическое представление о советском руководстве (да к тому же и сам до конца не понимая, что происходит в Кремле), которое царило тогда на Западе. Все, что я говорил, не просто чудовищным образом противоречило официальным (Горбачева и Язова) заявлениям, но, главное, разрушало ту легенду о перестройке, которая сложилась в Европе и США; противостояло не только просоветской пропаганде, но и мечтам множества достойных людей о свободной теперь России.

В результате большинство журналистов решило не писать о пресс-конференции или написать очень кратко и невнятно, хотя о лауреате «Золотого пера свободы» да еще и с моей судьбой, да еще из России, как они сами потом говорили, им хотелось написать гораздо подробнее и обстоятельнее. Естественно, и о трагедии в Тбилиси было написано и показано телекомпаниями очень немногое.

Через несколько дней все это повторилось в переполненном пресс-клубе Нью-Йорка. Я знал, что говорю правду (а главное, об этом было необходимо рассказать!) и не желал даже думать, несмотря на парижский опыт, о том, что можно слегка смягчить свои рассказы, похвалить Горбачева как искреннего либерала и демократа и тогда мне самому успех обеспечен и потом когда-нибудь, может быть, удастся кого-то в чем-то убедить. К тому же была и реальная слабость в том, что я говорил: опровергнуть нашу информацию было невозможно, но и проверить тоже нельзя. Во все еще наглухо закрытый для иностранцев Тбилиси никакие корреспонденты по-прежнему не допускались, а вся официальная пропаганда, а с ней Горбачев и Язов повторяли, что все это клевета. К тому же нужно было рассказывать не только о том, что произошло, но и объяснять почему, с какой целью эти преступления были совершены.

Выдвинутый и поставленный КГБ СССР на пост генерального секретаря ЦК КПСС Михаил Горбачев, первоначально осуществлявший разработанный в КГБ (еще А. Н. Шелепиным) план внешних демократических перемен в отношении всей Европы, с большой агрессивной составляющей, оказался вынужден серьезно заниматься внутриэкономическими проблемами, на них наслоились бесконтрольно разросшиеся возможности и требования демократического движения и его противостояние консервативной части советского партийного аппарата. Горбачев лавировал, лукавил, менялся и искал выход из все новых противоречий и, кажется, действительно в некоторых случаях пытался избежать кровопролития.

В КГБ тоже все менялось: сперва Чебриков приводил к власти Горбачева. Для создания ему демократического имиджа выпускал из тюрем политзаключенных, сохраняя контроль за ними и громя «Гласность». Потом на смену ему пришел «главный сторонник многопартийности в стране» (как с запоздалой иронией говорил мне Яковлев) Крючков. Именно Яковлев его порекомендовал и привел к власти. Создание новых партий и «независимых» СМИ пошло полным ходом, но выяснилось, что подлинное демократическое движение контролировать не удается, что Горбачев на это не способен, да и не стремится к этому. Стало ясно, что у КГБ должен быть собственный план действий.

Все это даже сейчас в своей сложной динамике мало кем понимается, но тогда этого не понимал почти никто. Мы знали немного больше других благодаря гигантской подлинно народной информационной службе, мы понимали чуть больше других, поскольку с «Гласностью» велась непрерывная борьба, а противника волей-неволей узнаешь и понимаешь лучше, и все же происходящее в Кремле и на Лубянке было строго засекречено, видно, да и то не полностью, только «своим». Там шла подковерная борьба, а жертвы все чаще были с нашей стороны. Но мы все еще считали, что правительство и КГБ едины. И могли только повторять, проверив это на собственной шкуре и зная, что делается в стране: «Вы слушаете разговоры Горбачева, а мы видим его дела».

В Нью-Орлеане я совершил серьезную ошибку. После фильма обо мне и церемонии в каком-то большом зале, где хор негритянских монахинь пел спиричуэлс, после торжественного ужина в Лос-Анджелесском музее владелец агентства «Рейтер», кажется, лорд Томсон, который в тот год председательствовал в ассоциации, сказал мне, что на следующий вечер уже небольшая группа устраивает для меня в ресторане ужин. Но моя переводчица Люся Торн сказала:

– Ну что нам там сидеть со стариками, вечером собирается молодая компания, и мы пойдем к ним.

Я не был убежден в том, что Люся права, хотя и не вполне понимал разницу между этими двумя вечерами, но без нее я был практически беспомощен. В тюрьмах я не был среди тех, кто стремился бежать из СССР, возможность какой бы то ни было общественной