— Но, по-моему… — заикнулся было Виктор.

— Верю, верю! — замахал руками Студенцов. — Автору всегда кажется, что то, о чём он пишет, — это значительно, замечательно, неподражаемо. Надо, однако, уметь взглянуть на вещи объективно… Потом вы тут упоминаете организаторов… Валентина Остапенко — вы её знаете?

— Знаю… Давно, — промолвил Виктор, и тут же ему пришлось пожалеть об этом.

— Ах, вот оно что! — вскричал Студенцов. — Я ведь, собственно, о чем спросил — отличница ли она, комсомолка ли — не можем же мы рекламировать неизвестного человека. Но раз вы лично знакомы, тогда всё ясно. Поддались, так сказать, личной симпатии — о каком же беспристрастии тут говорить?

— Вы всё-таки неправы, Игорь, — неожиданно вмешалась Маргарита. — Если мне знакома половина города, значит, я вообще должна бросить писать?

— Ну, что вы, Рита! — воскликнул Студенцов. — Пишите, ради бога. Но вы привыкли на всё смотреть со своей колокольни. У вас там в эфире как — в одно ухо вошло, в другое вылетело. А у нас газета — то, что живёт, если не веками, то годами во всяком случае.

Поддержка Маргариты не усилила симпатий Виктора к девушке. Резкие слова Студенцова не породили антипатии к нему. Виктор учился терпимо относиться к критике. Действительно, взялся писать об «университете культуры» и даже не побывал ни на одном концерте или лекции. Конечно, сведения ему давала Валя, но нужно забыть о личных симпатиях, когда речь идёт о газете…

— Вот так, — сказал Студенцов. — Пока неудача, но не падайте духом. Статью написать — это не информацию испечь. Ищите, дерзайте…

Когда Виктор вышел, Маргарита последовала за ним:

— Мне вас надо на два слова.

— Простите, я спешу, — сказал Виктор и свернул в первую попавшуюся комнату.

— Вы очень спешите последнее время, — бросила ему в спину Маргарита. — Смотрите, не насмешите людей…

Резко ответив Маргарите, Виктор тут же пожалел об этом: в конце концов, прежде всего виноват в той позорной ошибке он сам. И, может быть, ей действительно надо что-то срочно сказать ему.

Маргарита

Маргарита вернулась на работу такая расстроенная, так зло швырнула сумку на стол, что диктор Олег — долговязый, нескладный, которого в отличие от пушкинского героя она звала «вещающим Олегом», басом запел ада мотив «Баядеры»:

— О, Маргарита, что случилось с тобой? — и спросил: — Ты, случайно, рыбы несвежей не поела? От этого бывает…

— Знаешь, — задохнулась Маргарита. — Иди-ка ты подальше! А насчёт рыбы — голос у тебя рыбий…

— Но, но, — взволновался Олег. — Мой голос Москва знает: два раза уже приглашали во Всесоюзный радиокомитет на работу.

— Вот и езжай… пока трамваи ходят…

Маргарита рванула замок сумки, вынула блокнот и… забыла о нём.

Как ей захотелось сейчас в Чёмск, в милый Чёмск, где всё такое знакомое, где даже собак на тихих улицах знала наперечёт маленькая юркая Ритка-«черноглазик», как в детстве звали её все с лёгкой папкиной руки. Там светлая речушка Чёмка, которую летом если курица вброд и не перейдёт, то уж заблудившийся жеребёнок перебежит свободно. Там бревенчатый мост над Чёмкой, а рядом избушка, где, не помнят, с каких пор, живёт сторож дедушка Игнат, который требует, чтобы его обязательно звали «директором моста». Там вся усаженная деревьями главная улица имени Красного Командира, названная так в память неизвестного командира красногвардейского отряда, погибшего при освобождении города в гражданскую войну. В начале улицы стоит памятник Красному Командиру — гранитная пирамида со звездой наверху, куда дети каждый год приносят первые подснежники, в конце — самое высокое в Чёмске трёхэтажное здание райисполкома, с его крыши далеко-далеко вокруг видны поля — белые зимой, чёрные весной, яркозелёные летом и золотисто-жёлтые осенью.

Там, в Чёмске — родной старенький папка, двадцатый год директор средней школы, и тоже старенькая мама, которую Рита помнила ещё совсем молодой и очень красивой. Как они звали её к себе этим летом, папка и мама, а она так и не выбралась к ним, свинтус взбалмошный, так и проторчала весь отпуск в театрах и на концертах. Нет, на будущий год к ним, только к ним, и прочь все дела, все заботы, всех этих Студенцовых, Викторов… Ах, Виктор, Виктор!

— Простите, я спешу! — скорчила она гримасу, и Олег с удивлением посмотрел на неё, но не рискнул ничего заметить.

Если бы он прочёл её мысли, долговязый «вещающий Олег»! Наверное, умер бы или потерял от изумления свой драгоценный голос, что для него одно и то же. Да, но разве она, Маргарита, не изумилась бы сама, если бы ей, хоть несколько месяцев назад, сказал кто-нибудь, что она будет так рвать и метать и из-за чего — из-за грубости какого-то мальчишки? Ну их, все они одним миром мазаны, хотя бы тот же Студенцов. Ходит, увивается, в директорскую ложу проводит в театре, а на «Онегине» не вытерпел, улетел всё-таки за кулисы. Не постеснялся даже сказать:

— Неудобно, народный артист…

— А я ваша знакомая, — заметила Маргарита.

Не понял или не захотел понять намёка — улетел…

А Виктор купил своей белобрысой целый воз всякого добра: Маргарита подсмотрела из-за колонны. Тоже мне модница его знакомая — надела к синему платью светлые туфли. А как он разговорился с ней в зале, машет руками, крошками от печенья обсыпался, — Маргарите всё было видно из-за портьеры: не хотела заходить в ложу раньше звонка, чтобы не подумал — вот, мол, покинутая. Интересно, о чём они говорили? О любви? «Я вас люблю, чего же боле…» Нет, так о любви не говорят. А как говорят? Ей никто не говорил о любви. Она всегда считала, что это всё придумано — любовь, переживания. Она никому не давала сказать о любви. А многие хотели. Не выйдет, — если Маргарита не захочет, не скажешь, язычка её побоишься…

Язык, язык, до чего ты доводишь! Заболталась тогда по телефону и даже не догадалась спросить Витьку, зачем ему нужно знать, выступал ли на слёте Никитин. Но он тоже хорош: сказал бы толком, в чём дело, — она из-под земли выцарапала бы правду. А то этот, из редакции последних известий, зачесал в затылке: «Кажется выступал Никитин», — она и ляпнула. А мальчишка попал в историю. Вот влетело бедняге, наверное. Разве она не понимает, что такое ошибка в газете? Это же — лучше под поезд или терпеть, как Олег в любви объясняется. Тоже пытался между прочим. Узнал, почём фунт лиха.

Но Витька — каков! — не стал даже слушать её оправданий. Высказался:

— Из-за вашего хорошего отношения…

Тоже мне — Салтыков-Щедрин, новейшее издание! Белобрысой своей не сказал бы так. Откуда она, любопытно? Неужели та, из медицинского института? Вон как Витька покраснел,