комнаты на семью Титовых. Чистота. Уют. Почти роскошная мебель. Суетливая добрая мама приготовила для нас студень и пирог. Веселая музыка. Танцы. Розовые лица девушек. Юноши подчеркнуто вежливы, даже галантны, только Галахов, Дарьин и Кузнецов возятся, как в школьном коридоре… Удивительно милы все, просты и понятны. В комнатах царит та непринужденность, которая так свойственна доброму школьному коллективу. Никаких секретов, косых взглядов и нервного девичьего смеха, все как-то по особому мило и тепло… Единственная и не очень сложная тревога — как бы Салосин и Кузнецов не разбили посуду, очень уж неуклюжи.

Поздно возвращаемся домой. Улицы совсем пустынны. Идем широкой магистралью, Новослободской, прямо посреди улицы, под гирляндами ламп. Сколько тем для разговоров! Восторженный возглас Воскова: «Замечательный у нас класс, Серафима Григорьевна, нет больше такого в школе. Что не человек — интересная личность, индивидуум».

Все ребята поддерживают Валю, и я в эту ночь верю, что действительно другого такого класса нет. И Володя Галахов, как бы продолжая мою мысль, говорит, будто про себя:

— Еще бы только год, и тогда уж не нарушить дружбы.

Очень хорошо был проведен первомайский вечер и новогодняя ночь. Ребята привыкали друг к другу, я постоянно была с ними и имела возможность беседовать с каждым не только в официальной обстановке класса, но и дома и на улице, в походе и на экскурсии. Я давно заметила, что такие беседы куда более действительны. Я заметила, что после этих «мероприятий» (если их можно так назвать), класс бывал прилежней на уроках, как-то мягче, урок как бы был продолжением теплоты и взаимопонимания, которые собирались по крупицам на вечерах, прогулках и походах.

И тем горше становилось оттого, что мои коллеги не замечали ни одной из этих с большим трудом накопленных «крупиц». В одиннадцатом классе было в этом отношении тяжелей, чем в десятом. Я не могла понять Х.Д.Рошовскую, Е.А.Горшкову, которые ежедневно, приходя в учительскую, беря журнал или кладя его, говорили фразы, в которых преобладали слова: «плохо», «плохой», «не знают», «не умеют», «не хотят», «отвыкли» и т. д. и т. п. (Как в партитурах листа: быстро, быстро, еще быстрей, стремительно и т. д.). Пытаюсь уговорить, рассказываю о том, как на днях, например, «мои» мыли полы в кабинете истории, машиноведения и как устали, и как по просьбе уборщицы Марии Васильевны вымыли еще и большой вестибюль 2го этажа. Без дополнительной просьбы учителя, без приказа, просто потому, что уборщица старая и уставшая. Говорю о том, как Лобанов и Кузнецов преданны своим труженицам-матерям, как тяжело им живется, как много трудится Галахов, как добр Салосин и до глупости откровенен Меренков. Тщетно. Ничто не вызывает симпатии у моих коллег. Они непреклонно заявляют, что «они (т. е. ученики) ничего не знают и не хотят знать!». Неверие и недоверие — вот что обуревает учителей. Никаких просветов. Вообще, в разговорах в учительской среди преподавателей чаще всего выражаются пессимистические взгляды на дело воспитания своих «подзащитных». Я не знаю почему, то ли это страховка перед предстоящими экзаменами, то ли просто результат плохого физического самочувствия. Я была упряма. Я «отбивалась» и «отгрызалась» как могла, иногда же (довольно часто), выслушав очередную порцию ругани, я приходила в класс, «разражалась», и, как правило, результаты были плачевные, начинался тот минор, который не давал ни крыльев, ни сил ни мне, ни ребятам.

Что сказать учителям? Как добиться, чтобы они посмотрели и на себя, где они неправы, почему не смогли увлечь своим предметом, почему не увидели ничего верного, красивого в учащихся, почему не ищут правильного рационального метода в работе со взрослыми ребятами? Ведь каждый из них, по-видимому, очень хорошо владеет своим предметом. Неужели так трудно увлечь учеников красивой формулой, логикой доказательства, эффектно поставленным опытом? Я была пионервожатой, когда работали такие мастера как Протопопова, Леонтьев, Цейтлин, Кульницкая, Жарова, и видела, что эти корифеи методики умели увлечься красивым поступком ученика, отличным ответом. Я помню, например, что комсомольца Болотникова я узнала в момент, когда Б.И.Леонтьев, захлебываясь и сияя, рассказывал в учительской о его блестящем ответе по истории Отечественной войны 1812 г… Вот с этого ответа и началась школьная биография этого юноши (он пришел в школу, кажется, в 9-ый класс), окончившего школу с золотой медалью. А вот на меня смотрели скептически, когда я в этом году рассказала о докладе Галахова об Албании, когда присутствующий на уроке А.Т.Кинкулькин слушал, боясь проронить слово этого мальчишки, а после урока восторженно обругал меня:

— Где магнитофон, почему не было на уроке магнитофона?

Меня считают непростительно восторженной, а некоторые откровенно посмеиваются, дескать, преувеличиваю как всегда, но

я твердо уверена, что мы не сумели открыть многих ребячьих возможностей, а в этом, мне кажется, и есть истинная педагогика.

Может быть, поэтому класс и учился серо, скучно, без взлетов, постоянно падая. А сейчас на экзаменах вдруг увидели, как светло и ясно рассказывал сложный билет по физике Галахов, как просто с достоинством выкладывали знания по математике обе Харламовы, как убежденно говорил Лобанов, отвечая историю большой группе людей в комиссии, а Дарьин, Лисицын, Колосков, Логинов — это всё интересные ученики, светлые головы, их тоже заметили только на экзаменах.

Мне запомнилось высказывание драматурга А.Афиногенова в его дневнике:

«Людей надо поддерживать радостью, ругать — это легко, но от этого люди грубеют, черствеют, замыкаются, перестают верить людям, а потом и себе, и тогда у них ничего не выходит».

Тысячу раз прав этот человек. И если искать первопричины неудач класса — они в постоянной ругани (и мне в этом принадлежит немалая роль, чего греха таить).