посмотрев, поездив, вы обратили свое милостивое внимание и пылкость чувств к одной из них, сделали эту местность своей государевой любимицей. Эта местность лежит в трех или четырех тысячах верст к востоку от вашей родной столицы, но что такое три или четыре тысячи верст для вашего огромного удела? Это вовсе и не расстояние для царской прихоти, а если ездить в плацкарте, то совсем и недорого.

Эта местность красива, чиста и свежа. Возбуждающе рельефна: горки и большие горы водят здесь хороводы и играют в свои семирадостные игры. По ее жилам струится, шумит, иногда даже пенится от напора вкуснейшая вода. За год здесь набегает триста с лишним дней с ярким, сумасшедшим солнцем, а зимние морозы сухи и бодрящи.

Ландшафты здесь иногда кажутся чуть нарисованными, чуть выдуманными: елки порой настолько идеально треугольные, с такими аккуратно пристроенными под ними камнями тонн под пятьдесят каждый, что кажется, тут поработал умелый визажист.

Долго ли влюбиться по молодости?

И вы хотите побыстрее познать эту местность, вы уже распалились до невозможности.

А как можно ее познать? Ну как обычно люди познают, что же вам объяснять такие простые вещи? Пот, ритмичные движения, удовольствие, потом приятная усталость, опустошенность, сон, а с утра опять хочется.

Именно так все и происходило.

Топчешься – зимой на лыжах, летом верхом или пешком. Оттоптал ее, такую прекрасную в зимнем, например, убранстве, ввалился в застывшую избу на маршруте, растопил печку-буржуйку, принес в котелке снега, поставил таять, а там глядишь – через часик уже жара. Валяешься с сигаретой во рту на спальнике, снаружи мороз, звезды, а сам уже предвкушаешь новые выпуклости рельефа и впадинки, до которых ты завтра доберешься, проводя зимний учет зверей.

Ну а еще – покос.

На покосе ты машешь литовкой, переставляя потихоньку ноги, вытираешь лезвие пучком травы, точишь, опять машешь. Материшь кабанов, которые перекопали твой покос, камни, лезущие из земли, ветки, падающие с деревьев. Отбиваешь косу, наскочившую на камень, и снова косишь своим древним орудием, а оно срезает траву с бесподобным звуком.

В другие дни ворошишь подсыхающую траву, собираешь ее в кучу, носишь, складываешь в копны, поглядывая с тревогой на небо, словно какой-то суслик, ожидая оттуда неприятностей, которые намочат уже высохшее сено.

Возишь копны за лошадью, потом мечешь стога, поднимаешь вилами большущие пласты, обсыпающие твое потное тело сенной трухой, и подаешь их наверх стоговщику.

Потом отмечаешь с товарищами окончание покоса так, что вроде все остаются живы и более или менее здоровы, но опустошены внутренне. Или не отмечаешь, но все равно испытываешь приятную опустошенность после этого закончившегося очередного акта познания.

Познавая эту прекрасную местность, ты ничего особенно не узнаешь, умнее не становишься, тут главное – потная близость ко всему тебя окружающему, пока ты совершал бесчисленное количество напряженных движений, дышал, утирал лоб, кряхтел, носил туда и сюда огромное количество сухой травы (которая переработается в навоз в утробе коров и лошадей, не пройдет и года).

Работать на покосе меня учил бездетный старичок Пойдон Сопрокович Марлужоков, в совершенстве владевший умением косить, колоть дрова и ходить на широких охотничьих лыжах, при том что во множестве остальных занятий он часто глядел на мир с беспомощным, чуть наивным удивлением. Все звали его просто – Абай.

Абай маленький, согнутый, чуть косолапый, в заплатанной выцветшей рубахе, в посеревших от времени кирзачах.

Представьте себе жаркий летний день, склоны Сойока – небольшой горы, даже, скорее, горки, название которой значит «позвонок», «косточка». Этот позвонок, наверное, слишком велик для птицы Кан-Кереде, которая могла посадить себе на шею богатыря вместе с богатырским конем. И слишком мал для любой из трех рыб Кер-Балык, на которых покоится земля. Как бы мне ни хотелось, эта горка не пробуждает никаких здешних мифологических ассоциаций, с моей точки зрения она больше всего похожа просто на остренький позвонок на спине дорогой тебе женщины.

Гор сойоков очень много на карте той возлюбленной местности в различных районах.

У подножия этого позвонка есть несколько уютных полян, где раньше был покос Абая. Урочище называется Ташту-Меес, то есть каменистый южный склон. А совсем рядом, чуть ниже по течению говорливой речки Кулаш, стоял наш кордон – три старых, но еще крепких дома, скотный двор, дизельная и конюшня.

С севера – праздничные склоны Сойока с небольшими скальными выступами и раскиданными тут и там лиственницами, с юга – стена деревьев, а между севером и югом вдоль говорливого Кулаша вытянуты узкие поляны.

На краю одной из полян под толстой лиственницей Абай расседлывал и привязывал своего Бурлю, разжигал костерок, доставал из седельных сумок чай и соль в кожаных мешочках, лепешки, сливки, молоток и маленькую наковаленку для отбивки кос, острое основание которой вбивал в корень лиственницы.

Нет в мире ничего более уютного, чем этот стан в Ташту-Меесе. На подстилку из желтой лиственничной хвои брошены конские потники, Абай сидит на них и оттягивает молотком острия своих литовок. Лезвия у них за долгие годы сточились и стали совсем узкими.

Некоторые могут справится с покосом или дровами просто за счет своей силы – вон у Пети Чалчикова литовка чуть не двенадцатого номера, он бы и еще больше взял, но таких, наверное, не существует в природе. А мы вынуждены хитрить.

Зимой, когда кололи дрова Абаю, он показывал мне крохотные, еле различимые трещинки в самой сердцевине спила, вдоль которых и следует бить колуном. В расколы сучковатых чурок он утрамбовывал снег и говорил ударить еще разок «по снегу». Не знаю, помогали ли те трещинки толщиной с волосок и снег, но уверенность, что я делаю по науке и знаю секрет, придавала сил.

Покос Абая был совсем рядом с домом, но все равно мы сначала пили чай. Торопливо, без особого удовольствия, просто выполняли некий ритуал предварительного чаепития. Потом он снимал подвешенные на дереве литовки и поднимал лучки на косовищах повыше, на высоту моего пупка.

Сначала Абай проходил вдоль прокоса вместе со мной и чуть поправлял, следил за моей техникой, напоминал прижимать пятку косы к земле, регулировал замах. Помогал освоить то, что помогает нам, слабосильным по сравнению с Петей Чалчиковым, получать удовольствие от тяжелой работы.

Потом отставал, наблюдал, а после уходил на стан и сидел там под лиственницей, отбивал литовки. Оттянув лезвие до невообразимой остроты, пройдясь оселком, он вручал мне косу и забирал другую. И опять стучал молотком.

Я косил самыми острыми косами на свете, и они сами тащили меня за собой. В конце прокоса оборачивался