отыскать «способ пережить деланье вещи, а сделанное в искусстве неважно»[195]. Так утверждал Виктор Шкловский, которому принадлежит честь открытия эффекта остранения в искусстве: «остранение есть почти везде, где есть образ»[196]. Я полагаю, что оно есть и в истории. Историческое сочинение не обходится без метафор («река времен», «весь мир — театр»), что сближает его с художественной прозой. Историк, сознательно стремящийся сочетать научную доказательность текста с его эстетической выразительностью, постоянно вплетает художественные образы в ткань своего повествования. Так возникает эффект остранения: на всем известные вещи, события, структуры, институты, на героев и антигероев смотрят иными глазами («для того, чтобы вернуть ощущение жизни»[197], как сказал бы В. Шкловский).

История предстает как незавершенный процесс. «История продолжается», — любил повторять Н. Я. Эйдельман. Исторический процесс всегда абсолютен, а его результаты — относительны. Таков исходный пункт абстрактного рассмотрения проблемы альтернативности в истории. В течение почти двух столетий историки — апеллируя либо к Провидению, либо к неумолимым законам истории, — абсолютизировали эти относительные результаты: подводили к ним, отсекая все второстепенное, все случайное. В наши дни возникла потребность писать иначе. Так в одной точке неожиданно сошлись давние идеи Бахтина и Шкловского с постмодернистским дискурсом. Новая интеллектуальная история фактически взяла на вооружение мысль о вненаходимости исследователя в большом времени истории и остранилась не только от того, как было на самом деле, но и от предшествующих достижений исторической науки[198]. Процесс делания истории и протекания событий «самоцелен и должен быть продлен»[199]. Историк остраняется от результата и сознательно продлевает в своем повествовании ощущение протекания процесса[200].

Фридрих Шлегель еще в 1798 году заметил: «Историк — это пророк, обращенный в прошлое»[201]. Иными словами, историку свыше дан дар провидения, дар бессознательного, но верного прорицания, обращенного в прошлое; историк — это одаренный Богом провозвестник минувшего; ему дано единственно верное откровение былого. Позднейшее стремление историка отыскать в прошлом действие законов истории означало все то же стремление дать единственно возможный вариант правильного объяснения исторических событий. Закон, т. е. всеобщая, необходимая и существенная связь между явлениями, всегда однозначен, что сближает его с Провидением. Постмодернистский дискурс изменил отношение к ремеслу историка, провозгласив постулат о множественности истолкований и интерпретаций минувших событий. Исследователь-постмодернист стал проводить мысленные и компьютерные эксперименты с неслучившимся или упущенным. Манипулируя с прошлым, историк пытает былое, стремясь узнать не то, как это было на самом деле, но интересуясь преимущественно тем, «как это не произошло в действительности»[202].

Что можно противопоставить пророку, который предсказывает назад? Результат — известен. Ответ — найден. Как избежать соблазна подогнать решение под уже известный ответ? Требуется дать видение процесса, а не его узнавание. Именно это и позволяет сделать остранение — «прием затрудненной формы, увеличивающий трудность и долготу восприятия»[203]. Последовательное использование этого приема подводит не боящегося смелых гипотез историка к необходимости сделать следующий шаг — дать контрфактический вариант протекания реальных исторических событий, что фактически означает не только неизбежный эпатаж научного сообщества, но и сознательный разрыв с предшествующей исторической традицией, не признававшей сослагательного наклонения в истории. Между тем уходят в небытие последние из непосредственных участников былых событий. Исчезает очень существенная этическая преграда как для проведения опытов «экспериментальной» истории, так и для обнародования полученных результатов.

Меняются названья городов, И нет уже свидетелей событий, И не с кем плакать, не с кем вспоминать. И медленно от нас уходят тени, Которых мы уже не призываем, Возврат которых был бы страшен нам[204].

Пятый уровень. На заключительной стадии рассмотрения проблемы поиска исторической альтернативы научное сообщество осознает, что онтологический аспект этой проблемы представляет интерес для футуролога, политолога, социолога, экономиста, правоведа, но не имеет никакого отношения ни к историку, ни к философу, на долю которых остаются аксиологический и эпистемологический аспекты. Несостоявшаяся история, обретя своего историографа и найдя воплощение в его работах, становится историей несостоявшегося. Контрфактическая модель исторического прошлого позволяет глубже уяснить суть былых событий, четко очерчивая границы незнаемого и непознанного — того, что мы привыкли именовать словом «тайна». Именно в этом качестве контрфактическая модель ведет к приращению научного знания, становится объектом неизбежной полемики и фактом историографии.

В истории всегда будет нечто непознавамое, ускользающее от нашего категориального аппарата. Среди профессиональных историков редко можно встретить явного агностика, не считающего нужным скрывать свое мировоззрение. Однако есть своя притягательность в том, чтобы заявить собратьям по цеху: «Я не знаю». Не следует путать невежество и некомпетентность с отчетливым пониманием того, что ты столкнулся с тайной. Тебе попала в руки шкатулка со множеством потайных ящичков, а ключей — нет. Ремесло историка потеряло бы свою неизъяснимую прелесть, если бы историку не приходилось время от времени разгадывать тайны.

Очерк четвертый

«ЖУЖУ, КУДРЯВАЯ БОЛОНКА»

Комнатная собачка и любовный быт эпохи

Вспомним «Капитанскую дочку»: знакомству Маши Мироновой с пожилой дамой, оказавшейся императрицей Екатериной II, предшествовал лай небольшой собачки. «Утро было прекрасное, солнце освещало вершины лип, пожелтевших уже под свежим дыханием осени, широкое озеро сияло неподвижно. Проснувшиеся лебеди важно выплывали из-под кустов, осеняющих берег. Марья Ивановна пошла около прекрасного луга, где только что поставлен был памятник в честь недавних побед графа Петра Александровича Румянцева. Вдруг белая собачка английской породы залаяла и побежала ей навстречу. Марья Ивановна испугалась и остановилась. В эту самую минуту раздался приятный женский голос: „Не бойтесь, она не укусит“. И Марья Ивановна увидела даму, сидевшую на скамейке противу памятника. <…> Она была в белом утреннем платье, в ночном чепце и в душегрейке. Ей казалось лет сорок. Лицо ее, полное и румяное, выражало важность и спокойствие, а голубые глаза и легкая улыбка имели прелесть неизъяснимую»[205].

Литературоведы давно уже обратили внимание на то, что пушкинский портрет императрицы — это отчетливо различимая цитата: Пушкин описал на страницах своей повести известную гравюру Н. И. Уткина, созданную в 1827 году по живописному оригиналу В. Л. Боровиковского (1794)[206]. Отличавшаяся незаурядными художественными достоинствами гравюра большого формата была очень популярна в пушкинское время. Все внимание исследователей было поглощено фигурой