Он был маленьким и нескладным, выражение его лица было гордым, а физиономия - вульгарной. Его душа была подобна зеркалу, отбрасывающему назад все предметы. [...] Он принимал тщеславие за истинное величие. Он больше заботился о внешнем виде, чем о полезных, добротно сделанных вещах. [...] Он так горячо желал короны только потому, что ему нужен был поверхностный предлог, чтобы оправдать свою слабость к церемониям и расточительную экстравагантность. [...] В общем, он был велик в малом и мал в великом. И его несчастьем было занять место в истории между отцом и сыном, чьи превосходящие таланты отбрасывали его в тень".10

Безусловно, придворное ведомство Фредерика несло расходы, которые были непосильными в долгосрочной перспективе, и это правда, что первый король получал огромное удовольствие от пышных празднеств и тщательно продуманных церемоний. Но акцент на личных недостатках в некоторых отношениях неуместен. Фридрих I был не единственным европейским правителем, стремившимся к возвышению до королевского статуса в это время - Великий герцог Тосканы получил право на обращение "Королевское Высочество" в 1691 году; такое же право в последующие годы получили герцоги Савойи и Лотарингии. Что еще более важно для Берлина, в 1690-х годах на королевский титул претендовали несколько соперничающих немецких династий. Саксонский курфюрст перешел в католичество, чтобы избраться королем Польши в 1697 году, и примерно в то же время начались переговоры о возможном наследовании Ганноверским курфюршеским домом британского королевского трона. Баварцы и пфальцграфы Виттельсбахи также были заняты (в конечном итоге тщетными) планами по получению королевского титула, либо путем возвышения, либо, в последнем случае, путем обеспечения притязаний на "королевский трон Армении". Другими словами, коронация 1701 года была не изолированным личным капризом, а частью волны регализации, прокатившейся по все еще в основном нерегальным территориям Священной Римской империи и итальянских государств в конце семнадцатого века. Королевский титул имел значение, поскольку все еще подразумевал привилегированный статус в международном сообществе. Поскольку приоритет, отдаваемый коронованным особам, соблюдался и при заключении великих мирных договоров той эпохи, это был вопрос потенциально серьезного практического значения.

Возросший в последнее время интерес к европейским дворам раннего нового времени как политическим и культурным институтам повысил наше понимание функциональности придворного ритуала. Придворные празднества выполняли важнейшую коммуникативную и легитимирующую функцию. Как заметил в 1721 году философ Кристиан Вольф, "простой человек", который полагался на свои чувства, а не на разум, был совершенно неспособен понять, "что такое величие короля". Однако до него можно было донести ощущение власти монарха, сталкивая его с "вещами, которые привлекают его внимание и возбуждают другие чувства". Значительный двор и придворные церемонии, заключает он, "ни в коем случае не являются излишними или предосудительными".11 Дворы также были тесно связаны друг с другом семейными дипломатическими и культурными связями; они были не только центрами социальной и политической жизни элиты на каждой соответствующей территории, но и узлами международной придворной сети. Например, на пышные торжества по случаю годовщины коронации приезжали многочисленные иностранные гости, не говоря уже о различных династических родственниках и посланниках, которых всегда можно было встретить при дворе в этот сезон.

Международный резонанс таких событий в европейской судебной системе усиливался опубликованными официальными или полуофициальными отчетами, в которых скрупулезное внимание уделялось деталям старшинства, одежды, церемоний и пышности зрелища. То же самое касалось и тщательно проработанных ритуальных церемоний, связанных с трауром. Распоряжения, изданные после смерти королевы Софии Шарлотты, были призваны не столько выразить частную скорбь покойной, сколько дать понять, насколько весом и важен двор, при котором произошла смерть. Эти сигналы были направлены не только на внутреннюю аудиторию подданных, но и на другие дворы, которые, как ожидалось, должны были выразить свое признание этого события, впав в траур различной степени. Эти ожидания были настолько неявными, что Фридрих I пришел в ярость, узнав, что Людовик XIV решил не объявлять траур при версальском дворе по Софи Шарлотте, предположительно, чтобы выразить свое недовольство проавстрийской политикой Берлина в Войне за испанское наследство.12 Как и другие церемонии, которыми сопровождалась жизнь при дворе, траур был частью системы политической коммуникации. В этом контексте двор представлял собой инструмент, целью которого было документальное подтверждение ранга принца перед международной "придворной публикой".13

Возможно, самым примечательным в ритуале коронации 1701 года является тот факт, что он не стал основой традиции сакральных коронаций в Пруссии. Непосредственный преемник Фридриха, Фридрих Вильгельм, в юности выработал глубокую антипатию к утонченности и игривости, культивируемым его матерью, и во взрослом возрасте не проявил вкуса к ритуальной демонстрации, которая была определяющей чертой правления его отца. Вступив на престол, он не только полностью отказался от каких-либо ритуалов коронации, но и в значительной степени ликвидировал придворный аппарат, созданный его отцом. Фридрих II унаследовал нелюбовь отца к династической показухе и не стал восстанавливать церемонию. В результате Бранденбург-Пруссия стала королевством без коронаций. Определяющим ритуалом вступления на престол, как и в прежние времена, оставалась присяга в Кенигсберге для прусских владений и в Берлине для других владений Гогенцоллернов.

Тем не менее в ретроспективе становится ясно, что обретение королевского титула открыло новый этап в истории бранденбургского государства. Во-первых, стоит отметить, что ритуалы, связанные с коронацией, оставались дремлющими в коллективной памяти династии. Например, орден Черного Орла, учрежденный Фридрихом I накануне коронации для награждения наиболее выдающихся друзей и слуг королевства, постепенно отчуждался от своей придворной функции, но в 1840-х годах, во время правления Фридриха Вильгельма IV, пережил возрождение , когда из архивов были восстановлены и вновь введены некоторые из первоначальных церемоний награждения. Король Вильгельм I после вступления на престол в 1861 году решил обойтись без гомажа (который многие современники считали устаревшим) и вместо этого возродить практику самокоронования в Кенигсберге.14 Именно этот монарх назначил провозглашение Германской империи в 1871 году в Зеркальном зале Версаля на 18 января, годовщину первой коронации. Таким образом, культурный резонанс ритуала коронации в жизни династии был более продолжительным, чем можно предположить по внезапному отказу от него после 1713 года.

Коронация 1701 года также ознаменовала собой тонкий сдвиг в отношениях между монархом и его супругой. Из жен и матерей бранденбургских курфюрстов XVII века несколько были влиятельными независимыми фигурами при дворе. Самой выдающейся в этом отношении была Анна Прусская, жена Иоанна Сигизмунда, энергичная, железная женщина, которая в ответ на периодические пьяные буйства мужа бросала ему в голову тарелки и бокалы. Анна была важным игроком в переменчивой конфессиональной политике Бранденбурга после обращения ее мужа в кальвинизм; она также поддерживала собственную дипломатическую сеть и практически вела самостоятельную внешнюю политику. Это продолжалось даже после смерти ее мужа