Шрифт:
Закладка:
Возникает вопрос: почему «покойница матушка», а не «роженица»? Да, наверное, все просто – к тому времени, когда нам рассказывают эту историю, прошло много лет и матушка Акакия Акакиевича уже умерла. В русском языке допускается такой оборот, не часто, но допускается. На пример, «покойница говорила».
Хотя в этом случае, когда женщина рожает, вряд ли стоит называть ее покойницей.
Правда, чудачества Гоголя всем известны. Но вот далее:
«Родительнице предоставили на выбор любое из трех (имен. – М.К.), какое она хочет выбрать: Моккия, Соссия или назвать ребенка во имя мученика Хоздазата. “Нет, – подумала покойница (выделение всюду мое. – М.К.), – имена-то все такие”».
Ну не бред ли? Речь опять идет о покойнице, да которая еще к тому же и «подумала»!
Смиримся по той же причине, ибо ко времени рассказа матушка мертва, а Гоголь – чудак. Читаем дальше:
«Чтобы угодить ей, развернули календарь в другом месте: вышли опять три имени: Трифилий, Дула и Варахасий. “Вот это наказанье”, – проговорила старуха».
Что-о-о? Где старуха? Какая старуха? Она же только что родила ребенка! Может, описка у Гоголя? Читаем дальше:
«Еще переворотили страницу – вышли: Павенкахий и Вахтисий. “Ну уж я вижу, – сказала старуха, – что, видно, его такая судьба. Уж, если так, пусть лучше будет называться как и отец его. Отец был Акакий, так пусть и сын будет Акакий”».
Совсем с ума сошел Гоголь! Мало того что у новорожденного мать «старуха» и «покойница», так еще и отец у него БЫЛ.
От кого же родился ребенок, и у кого родился ребенок (Акакий Акакиевич)?
Это ли не театр абсурда? Он самый.
Но и не только абсурда, но еще и символизма. Потому что объяснение двум покойникам есть. Нужно только внимательнее прочитать дальше.
Акакий Акакиевич уже работает чиновником для письма в департаменте:
«Сколько ни переменялось директоров и всяких начальников, его видели все на одном и том же месте, в том же положении, в той же самой должности, тем же чиновником для письма, так что потом уверились, что он, видимо, так и родился на свет совершенно готовым, в вицмундире и с лысиной на голове».
Вот он, гоголевский абсурдизм, переходящий в символизм. Акакий Акакиевич родился «в вицмундире и с лысиной на голове».
Он родился как персонаж. И когда он родился, отца уже давно не было, а мать была старухой.
И персонаж этот – ключ ко всем будущим героям Достоевского, к театру абсурда, к латиноамериканскому роману, к экзистенциализму, к роману «потока сознания».
Мы немного поговорили об одном писателе, представляющем русскую литературу.
Но вы хорошо знаете, сколько великих писателей дала планете наша русская культура.
Она оказала воздействие на всю последующую музыку, театр, литературу, отношение к искусству.
Она научила мир воспринимать искусство не как милое времяпровождение, но как грандиозную силу самосознания, как космичность и одновременно – как величайшую пластику.
Вот почему моя ненависть к советской власти в сочетании с преклонением перед русской культурой завязала очень сложный узел моего отношения к Родине.
Глава 10. Поэзия: клятва и заклятие
Поэзия, я буду клясться
Тобой и кончу, прохрипев:
Ты не осанка сладкогласца,
Ты – лето с местом в третьем классе,
Ты – пригород, а не припев.
Перед вами – начало стихотворения Бориса Пастернака.
Эти пять строк – огромное и очень глубокое исследование о том, что такое поэзия.
Вместо пяти поэтических строк можно было бы написать прозу, эссе, но тогда это займет несколько страниц.
Правда, сколько бы мы ни работали, нам никогда до конца не выразить того, что вмещено в эти строки. Но попробуем, хоть немного.
Первая страница была бы о клятве как таковой.
«Клятва», «заклятие», «проклятье» – это однокоренные слова. «Пусть я буду проклят, если нарушу клятву».
Клятва – это очень серьезный шаг в жизни любого. Это когда цена – жизнь.
Клятва – это заклинание для всех и для самого себя. Клятва – это когда жертвуют своими личными интересами и своей жизнью.
Вторая страница была бы о клятве Поэта.
Пастернак пишет, что он клянется поэзией.
В подлином смысле это значит, что поэзия – состояние между жизнью и смертью – предначертанность служению. Гений не имеет возможности выбора.
Быть поэтом – обреченность, как говорят в некоторых религиях – карма. Гейне сказал: «Если мир раскалывается надвое, трещина проходит через сердце поэта».
В этом нет преувеличения.
Поэт – это не умелые рифмы, в мире есть шедевры верлибра (белого стиха – без рифм).
Поэт – это не гений ямба или хорея, можно писать стихи свободного ритма.
Третья страница была бы о Слове.
Поэт – это человек, обреченный словом.
Слово – это нектар;
Слово – это живая вода;
Слово – это яд, оружие, воздух, музыка.
Слово может взорваться и убить,
Слово может ранить, оно может окрылить и возвеличить. Только тот, кто это понял, может написать так:
Поэзия, я буду клясться Тобой
И КОНЧУ, ПРОХРИПЕВ.
Почему в окончании клятвы хрип?
Потому что клятва – это исступленность, потому что связки не выдерживают напряжения, сдают, перестают подчиняться говорящему, они, как и все тело, после клятвы уже принадлежат не клявшемуся, но делу, во имя которого – клятва.
Каковы же последние слова клятвы, произнесенные «прохрипев»?
«Ты не осанка сладкогласца».
Четвертая страница -
о мужестве поэта.
Поэзия не дает осязаемых благ, положения, привилегий, и, что еще важнее, она не допускает позы («осанки»), гордыни. И главное: поэзия не даст удобств, легкости проживания, богатства; поэтому дальше на пятой странице -
о времени и месте поэзии:
Ты – лето с местом в третьем классе.
Вот сильнейший образ для всех, кто хоть раз ехал летом в поезде, в вагоне третьего класса, да еще в тяжелейшие двадцатые годы. Вместо сорока человек – двести, все, кому нужно ехать; дышать нечем, повернуться невозможно, плачущие дети; запах пота, мочи, портянок; проветрить нельзя: окна наглухо закрыты.
Вот что такое поэзия, а не, как кажется некоторым, мягкий вагон с дива нами, зеркалами и кондиционерами. И последнее сравнение: Поэзия -
Ты – пригород, а не припев.
То есть
