Я представил себе любовь, дружбу — эти два кумира моего сердца — в самых восхитительных образах. Я украсил их всеми очарованиями пола, всегда обожаемого мной. Я рисовал себе скорее двух подруг, чем двух друзей, потому что если подобный пример редок, тем более он привлекателен[169].

Между Кларой и Юлией полная душевная близость, они помогают друг другу понять свои истинные чувства. Историю Юлии нельзя понять без ее бесед с Кларой, без ее своевременного вмешательства и заступничества за честь Юлии. Их «прекрасная» дружба и поучает, и услаждает читателей, которые благодаря эпистолярной форме романа ощущают и себя тоже участниками всех происходящих событий. Персонажи Толстого, принадлежащие к иной эпохе, культуре и жанру, не могут ни испытывать, ни иллюстрировать ту сентиментальную дружбу, какой ее изобразил Руссо. Они уже читали его «Юлию» и черпали в ней вдохновение, однако, указывая на их явное знакомство с Руссо, Толстой иронично ставит под сомнение их искренность, подлинность их чувств и способность их отношений дотянуть до романтического идеала. Строже всего он судит тех своих персонажей, кто старается жить с оглядкой на книжные примеры — даже те из них, которые самому Толстому были так же созвучны, как и идеи Руссо.

Герои Толстого, будучи порождениями реалистического романа, слишком опутаны и ущемлены общественными условностями, чтобы переживать сентиментальную дружбу во всей ее непосредственности. В том, как Катерина из «Зараженного семейства» отрицает идею «связей товарищества» ради них самих, можно увидеть, помимо пародии, и отражение настоящей тревоги писателя: а возможна ли вообще подлинная дружба в век реализма? В «Войне и мире» Толстой вскрывает внутренние и внешние причины социального давления, подвергая тщательному анализу малейшие телодвижения своих персонажей, их самую пустячную светскую болтовню, самые мимолетные мысли. Вслед за Руссо Толстой изображает общественную норму как величайшую подстрекательницу обмана и тщеславия: это она порождает самолюбие и самолюбование, ставя человека в зависимость от чужой оценки и похвалы, это она разобщает людей, отторгая их от природного человеческого единства[170]. Прибегая к приему «дефамилиаризации», или «остранения», при описании привычек своих персонажей, писатель показывает разнообразные и беспощадные механизмы общества[171]. Участие женщин в общественной жизни приводит к порче движущих ими порывов: на смену альтруизму и интересам сообщества приходят эгоизм и соображения выгодного обмена. Кроме того, Толстой показывает, что успех в высшем обществе требует театральности, искусственных манер, навязываемых общепринятыми социальными нормами (в данном случае — вдохновленных сентиментализмом и эпистолярными романами), из‐за чего женская дружба перестает быть подлинным опытом и вырождается в пустое представление. Как бы примерив Руссо на себя, Толстой разоблачает публичное проявление сентиментальной женской дружбы как театральную игру и неискреннее позерство.

Тем не менее Толстой стремится показать, что идеальная дружба совместима с его понятием о «естественном человеке», которое он может предъявить в рамках своего реалистического романа. Всестороннее губительное воздействие общества на персонажей Толстого мешает им достичь идеала — полного взаимопонимания чуть ли не в самых необычайных обстоятельствах. Однако в этих необычайных обстоятельствах их дружба способна выступать идеальной формой человеческих взаимоотношений, и именно она, по мнению Толстого, дает человеку возможность вести подлинное и этичное существование в мире. Из-за этого противоречия между идеалами Толстого и его приверженностью литературному реализму Исайя Берлин в своем знаменитом эссе назвал его «самым трагичным из великих писателей» — лисой, которая обличает весь мир во лжи и сама при этом отчаянно силится стать ежом[172]. В поэтике Толстого остранение уживается бок о бок с тем, что литературоведы называли «символическим реализмом» или «изобразительной эстетикой» — приемом, который он использует для того, чтобы придать своему видению реальности силу мистической истины[173]. Идеальная женская дружба иллюстрирует такой способ бытия, который сходным образом воплощен и в фигуре Платона Каратаева, в импровизированном русском танце Наташи, в сосредоточенности охотников, объединенных общей целью, и в мудром смирении генерала Кутузова[174]. Все это — примеры той философской позиции, к которой Морсон применяет термин «прозаика» и которую Берлин называет добровольным подчинением «постоянным отношениям между вещами и общему устройству человеческой жизни, где только и можно обрести истину и справедливость при помощи „естественного“ — несколько аристотелевского — познания»[175]. В «Войне и мире» и вообще во всех своих произведениях Толстой выявляет общественные, утилитарные функции женской дружбы и искусственность ее внешнего проявления, но иногда он делает ее же символом трансцендентных человеческих отношений, способных изменить мир.

В первом разделе настоящей главы рассматриваются три линии дружбы, с детства связывающей героинь романа. Эти отношения позволяют установить определенные закономерности: постепенно, пока девочки растут и взрослеют, влияние общества и различия в материальном положении подтачивают и губят их дружбу. Здесь отчетливо просматривается параллель с рассуждениями о трех возрастах человека, о которых Толстой много позже напишет в трактате «Царство Божие внутри нас» (1893): в детстве и юности человек сосредоточен на своих личных потребностях, затем наступает пора, когда он испытывает наибольшее давление общества, и наконец, в зрелые годы он устремляется к божественному[176]. Хотя дружба между девочками и придает наибольшее поэтическое обаяние жизни большой дворянской семьи, угасание этой дружбы говорит о том, что Толстой считал более верным средством духовного и интеллектуального созревания не семейные обязательства, а избирательное сродство. Выясняется, что детские дружбы обречены: для них пагубны и ход времени, и те условия зависимости, которые они порождают. Второй раздел главы посвящен, для сравнения, мужским дружбам, изображенным в романе, чтобы разъяснить те отношения, которые Толстой надеется установить с читателями и обозначить препятствия для дружбы, возникающие из‐за философских поисков самостоятельности. В последнем разделе главы подробно рассматривается вопрос о том, что именно создает предпосылки для «страстной и нежной дружбы» между Наташей и Марьей и что это означает в предлагаемой Толстым философии человеческой общности.

«Ближайший с детства друг»

Переписка между княжной Марьей и Жюли Карагиной, ее «ближайшим с детства другом», откровенно навеяна сентиментальным эпистолярным романом Руссо — настолько, что это очевидно даже для отца Марьи: князь Болконский насмешливо спрашивает дочь, от кого она получила письмо — «От Элоизы?» Кроме того, девушки переписываются по-французски, а это — в контексте сквозной для романа Толстого темы русского национализма — уже признак фальши. Риторика писем подруг отражает совсем разные чувства[177]. Жюли просто подражает слогу эпистолярных романов, и ее приязнь к Марье — прежде всего дань риторической условности, тогда как Марья отдается дружбе всей душой. Жюли пишет:

Милый и бесценный