умоляла она мать, даже заплакала, все было тщетно. Разгневанная Наталья Гурьевна в ответ кричала на нее, бранилась, топнула ногой, а закончила тем, что жестом королевы указала на дверь. До сих пор Софи не могла отделаться от скверного, сосущего душу сознания, что ведь это по ее вине так пострадала веселая, преданная ей Дуняша.

Вчера Турчанинов не приехал в рощу, напрасно ждала его девушка, сидя на скамейке под старой елью. Что могло с ним случиться? Уж не заболел ли?.. Беспокойство не оставляло Софи и сейчас, когда она, еле дождавшись заветного часа, с томиком в руке поспешно направлялась к овражку. «Пойду почитаю», — сказала дома, когда брала с собой привезенный из Петербурга французский роман.

Еще издали, вспыхнув радостью, увидела она, что Турчанинов уже сидит, дожидаясь, на обычном месте, под елью. Завидев Софи, поднялся, быстрыми, радостными шагами пошел навстречу. Какое-то новое, необычное выражение его лица, просветленного при виде Софи, но в то же время взволнованного, без обычной встречающей ее улыбки, бросилось девушке в глаза. И еще она заметила, что ноги у него мокры выше колен.

— Вы промочили ноги, — сказала Софи, подходя к Турчанинову. Обычно он переезжал через ручей верхом и привязывал лошадь к дереву на этом берегу. Сейчас лошади не было видно.

— Я боялся, вы не придете, — сказал Турчанинов, как бы не слыша ее тревожного замечания, и поцеловал у нее руки, одну и другую. В сапогах чавкала вода. — Вы расстроены? Что-нибудь случилось? — спросил с беспокойством, заметив красные, заплаканные глаза Софи.

— Нет, ничего. — Она отвернулась, но он продолжал держать ее руки в своих, не выпуская.

— Я приехал за вами, Софья Ивановна.

Софи поглядела с удивлением.

— Приехали за мной?

Турчанинов молча показал головой на овраг. На той стороне, в зазеленевшей дубовой роще, полускрытый деревьями, стоял запряженный парой тарантас, возле которого похаживали кучер и солдат-денщик.

— Что это значит? — спросила Софи в полном изумлении.

— Я уезжаю отсюда. Навсегда. Больше я не могу здесь оставаться, — взволнованно заговорил Турчанинов. — Софья Ивановна, вы должны, вы обязаны ехать со мной. Сейчас же! — До боли сжал ее руки. — Софи, вам нельзя оставаться. Вас силой выдадут за князя. (Она отрицательно покачала головой.) Нет, выдадут! Заставят выйти замуж. Софи, умоляю вас: сейчас же, не раздумывая, садитесь, и едем в Петербург... Любовь моя, невеста моя, жизнь моя, едем! Там, далеко отсюда, мы будем счастливы...

— Но как же так вдруг? — пролепетала она, вовсе уже растерявшись. — Бросить родителей... Папа́...

— Что папа́? — почти крикнул он. — Простите меня, но ваш папа́, ваши родители почти десять лет прекрасно жили без вас. И будут жить дальше...

Она молчала, потупясь, чтобы не видеть его молящих, его отчаянных глаз.

— Из Петербурга мы напишем им, как только приедем, — говорил он. — Попросим прощенья, скажем, что были вынуждены так поступить... Едемте ж, Софья Ивановна!

А как же отец? Добрый, славный, чудаковатый старик в кресле, с раскрытой на коленях «Геральдикой»?.. Мать?.. Нет, разлука с матерью, с такой жестокой, бессердечной, никогда не любившей ее матерью, не огорчала Софи...

А что ждало ее впереди? Что сулило неизвестное будущее? Как сложится ее жизнь бок о бок с этим вчера еще неизвестным, а сегодня самым дорогим и близким на свете человеком?..

Ну, а что ждало ее здесь, если она, Софи, откажется ехать?.. Он уедет, и они расстанутся. Расстанутся навсегда, Навеки... Ей стало страшно при этой мысли.

Турчанинов вынул из кармана пистолет.

— Если вы не дадите согласия, я застрелюсь, — сказал он. — Сейчас же. У вас на глазах.

— Боже мой, спрячьте! — вскрикнула Софи. — Вы сумасшедший! — Со страхом и восхищением она глядела на его вдохновенно-исступленное лицо, понимая, что он действительно сейчас может так сделать. — Совсем сумасшедший... Но как же так?.. Без всего... В одном платье...

— Да, да, в одном платье! — подтвердил Турчанинов, благодарно целуя ее руки и с восторгом сознавая, что в душе она уже согласна.

— Сядем и поедем. Поймите: если вы сейчас пойдете домой укладываться, вас задержат и все погибнет. За вами следят, Софи... А в первом же городе мы купим все, что надо... Едем же! Нужно спешить, пока вас не хватились дома. Каждая минута дорога!..

Он спрятал пистолет, взял ее под руку, преодолевая последние раздумья, и повел. Узкой тропинкой спустились в овраг, к ручью. Турчанинов отстранял лезущие в лицо белые ветки отцветающей черемухи.

— Вода! — Девушка остановилась в растерянности. Темные переплетающиеся струйки с журчаньем проносили перед ними веточки, травинки, желтые, прошлогодние листочки. Софи слабо вскрикнула от неожиданности: Турчанинов вдруг подхватил ее на руки и с громким всплеском, оскользнувшись было, но удержавшись на ногах, шагнул с нею в воду. Девушка обхватила руками сильную мужскую шею.

Он сделал два шага, разбивая коленями бурлящую воду, и, держа в руках свою ношу, остановился среди потока. Темные девичьи глаза были совсем близко, они смотрели ему в душу с неизъяснимым выражением. Грудью он ощущал теплое, волшебно-упругое прикосновенье ее груди, частые толчки маленького смятенного сердца.

— Моя? — сурово, без улыбки, спросил Иван Васильевич. Вокруг его ног, выше колен погруженных в холод, неслась и пенилась сизая, плотная, сердито-веселая вода, заливая свисающий подол длинного женского платья.

— Твоя, — прошептала Софи, слабо, как бы во сне, улыбаясь, и, блаженно закрыв глаза, уронила голову к нему на плечо.

— На всю жизнь? — спросил Турчанинов.

— На всю жизнь.

Крепко — так, что ощутились сомкнутые ее зубы, — он поцеловал девушку и вынес на берег.

МРАК В ЕВРОПЕ

И снова придавленный свинцом балтийского неба, плоский Петербург, снова шумный, кипучий Невский, Летний сад с белеющими среди зелени латинскими богами и богинями, застывшие громады дворцов, хмурые серые многоэтажные дома, мосты через каналы с прозеленью стоячей воды. Снова оживленные проспекты, площади, скверы...

Венчанье совершилось, так сказать, на ходу, в первой же попавшейся на дороге безвестной сельской церквушке. На почтовой станции, куда прискакали беглецы, лошади были все в разгоне, но такое обстоятельство, казалось, нисколько не огорчило