— Спасибо, матушка!.. «Голодного напитай, гонимого приюти» — по закону, значит, поступаешь.

— Поужинать, может, хотите? — предложила хозяйка.

— Нету, матушка! До еды ли нам теперь!.. Опосля поедим, чего Бог пошлет, а пока отведи ты нам келейку уединенную — целу ночь не спали, сон сморил совсем.

Устинья Самсоновна не заставила просить себя вторично и с охотою провела обоих пришлецов чрез сени под лестницу, ведущую на чердак.

Здесь отодвинула она дощатый щит, который был устроен по той самой системе, как потайная дверь, ведущая в подызбище, — и снаружи совершенно казался стеною, так что постороннему человеку невозможно бы было и догадаться о его существовании. Фомушка с Гречкой очутились в тесном и темном тайнике, в котором они могли, впрочем, весьма удобно разлечься на больших мешках, вроде перин, набитых сеном.

— Ну, почивайте себе с Богом, а проснетесь — потрапезуем все вкупе, — сказала им Устинья Самсоновна и снова задвинула вплотную потаенный щиток.

— Дело на лады пошло, кажись, клей будет, — шепотом сказал Гречка, потирая руки.

— А что, бойко хлыстом прикинулся? — также шепотом вопросил блаженный, ощущая внутреннюю потребность в товарищеском одобрении.

— Уж что и говорить!.. Я только дивлюсь, откуда ты насобачился?

— Э, брат! главная причина — премудрость произойти, а тогда уж всякая штука перед тобою сама раскупорится, — с сознанием своего достоинства похвалился блаженный. — Я ведь тоже и сам хлыстом-то был, и по сей день у них в согласии числюсь, даже перекрещен был в Сибири-матушке — потому дела у них важнецкие можно обварганивать.

— Это точно, — согласился Гречка, — и сам вот я, не думал не гадал, как свел было знакомство с Устиньей, а вот оно и пригодилося!

— Тебя-то они сманивали? — спросил Фомушка.

— Было дело!.. Да и как им не сманивать? Человек я тоже на все руки горящий! Только в те поры я ни да ни нет не сказал, а все приглядывался.

— Э, брат, дурень же был! — заключил Фома с укоризной. — А ты бы по-моему, коли ты есть ловкий жорж да человек разумный. Я вот даже архиерейские, братец ты мой, службы правил! И деньга же перепадала — ух какая деньга-то обильная!.. Было, друг любезный, пожито… было! — со вздохом предался он воспоминаниям. — Да одна беда: зарвался! Проведали добрые людишки, что я у поповщины за архиерея правлю и у бегунов наставником состою, оповестили, собаки, окружным посланием, что вор-де и самозванец нехиротанный; потому и веры имать не стали в архиерейство мое. С тех пор вот и пошел по мирскому уж православию во блаженных юродствовать!

— Это статья особая, — перебил его Гречка, — а ты мне теперича лучше вот что скажи: ты знаешь ли, где у Сладкоедушки струмент захоронен? Без лопаты ведь тут не обойдешься.

— Знаю! — махнул рукою блаженный и, перевернувшись на другой бок, через минуту захрапел безмятежным сном праведника.

Но Гречке не спалось. Его жгуче как-то донимала теперь обычная и столь долго лелеянная дума о деле, которое предстоит ему через несколько часов. Долго оно для него было страстной, но недосягаемой мечтой, и вдруг — теперь, столь неожиданно, является возможность осуществить его.

«Храпи, Фома, храпи себе всласть, голубчик! — подумал он, нервно улыбаясь на собственную мысль. — Спать-то ты у меня, может, и завтра будешь, да только уж храпеть тебе вовеки не придется!»

Приятели выспались и поужинали вместе с двумя хлыстами.

— У тебя, мать, будут нынче наши ясные соколы в подызбище работать? — тихо спросил Фома Устинью, отозвав ее в сторону.

— Хотели, братец, быть, точно хотели. А что тебе?

— Осип-то у меня ничего, а про то не знает, — мигнул он на Гречку, — так ты уж, матка, от греха-то прихорони нас лучше в сарае у себя. Мы бы, значит, еще с часик передохнули там.

Хлыстовка провела их в надворный сарай, где у нее были сложены разные овощи и между прочим железные лопаты для огородной работы.

— Надо будет перегодить тут часа с два еще, пока полночь не станет, — заметил Гречка.

— Благо, лопаты под рукою! — откликнулся Фомушка. — А ждать-то можно, для чего не ждать? Я ведь лишь из-за лопат и ублажил Устинью, чтоб в этот сарай нас упрятала.

— Мозги! — не без внутреннего удовольствия, хлопнув слегка по затылку, похвалил его Гречка.

— Эх, кабы водки теперя!.. Жаль, недомекнулись утресь прихватить с собою! — спохватился блаженный.

— Нда, хорошо бы хлобыстнуть перед работой-то. Нешто, смахать?

— Далече. Ничего не поделаешь, и так уж обойдется дело!

Гречка прилег на груду капустиных кочней, подостлав под бок валявшуюся рогожу, а Фомушка все время похаживал себе по сараю, мечтая о том, каких «вертунов» он настроит, раздобывшись фармазонским рублем, и, в темноте наступившего вечера, видел, как, с некоторыми промежутками времени и притом с разных сторон, в избу хлыстовки осторожно прошли четыре человека. Все четверо, более или менее, были знакомы ему.

LXXIII

ГРОБОКОПАТЕЛИ

С дальней колокольни медленно потянулся в ночном воздухе тихий гул, по временам глухо относимый ветром в сторону, и эти удары колокола возвестили полночь.

Между грядками, украдучись, пробирались две человеческие тени, перерезывая огород в направлении к кладбищенскому забору.

— Забирай к канавке!.. к канавке норови!.. — шепотом говорил задний, указывая из-за плеча передовому, в какую сторону держать ему путь.

Перешагнув через несколько грядок, два спутника спустились на дно неглубокого рва и пошли вдоль его, стараясь как можно менее шлепать подошвами по вязковатой почве и не шурстеть в густой и высокой сорной траве. Этот путь привел их к забору, который пересекал канавку, уходившую из-под него на кладбище. Оба остановились. Фомушка хотел было уже сразу принапереть плечом, чтобы выдавить слабо прилаженную подзаборную загородку, но Гречка поспешно остановил его.

— Тс… куды-то лешего? — с шепотом сдвинул он брови. — Погоди… сперва послушать надо, не чуть ли там человека…

И, выйдя из канавы, он лег ничком на землю и, в глубоком молчании приложив ухо к почве, стал слушать.

Прошло минуты три.

— Ничего не чуть, кажися… шагов ничьих нету, — промолвил он, поднявшись на ноги, и снова, спустясь в ров, приставил ухо к одной из широких щелей дощатой загородки.

— Дай-кось эдак прислушаюсь… по земле не отдает, авось по ветру потянет.

— Да коего дьявола слушать еще?! — с неудовольствием шепнул нетерпеливый Фомушка.

— Голосу да шагов, значит… Ведь тут тоже могильщики чередуются — караулят: обход бывает, — пояснил Гречка, который в эту решительную минуту, в совершенную противоположность Фомушке, сделался вдруг необыкновенно сдержан, осмотрителен и осторожен, как будто вопреки своей старой и страстной мечте; но именно не что иное, как только