Примерно в это же время 51-я дивизия также покинула Севастополь и двинулась на север степными дорогами вслед за махновцами. Возможно, что она специально прочесывала местность, поскольку все отставшие или отбившиеся от махновской армии ею обезоруживались и арестовывались. Взамен 51-й дивизии Блюхера гарнизоном Севастополя стала 46-я стрелковая дивизия другого известного красного командира Федько.

Приближался момент севастопольского апокалипсиса. Особый отдел 51-й дивизии уже с первых дней занятия Севастополя начал регистрировать оставшихся белых, подпольщики стали вылавливать деятелей бежавшего режима. От них эстафету принял Особый отдел 46-й дивизии, а жители называли эти отделы просто «ЧеКа», и занялся судом и расправой. Были забыты листовки Фрунзе, обещавшие амнистию, и всех бывших белых потянули к ответу, хотя, конечно, настоящие белые были уже далеко от Крыма.

Оформлено это было следующим образом. По городу были расклеены объявления, что такого-то числа в городском цирке состоится общее собрание всех зарегистрировавшихся бывших; приглашались также и те, которые почему-либо до сих пор не прошли регистрации.

Цирк помещался на Новосильцевской площади, у подножья Исторического бульвара, где сходились Екатерининская, Чесменская и Большая Морская улицы. В назначенный день цирк и вся площадь были забиты законопослушными бывшими. Произошло собрание или нет — не знаю, но только во второй половине дня все примыкающие к площади улицы были заняты красными частями. И вот эту огромную многотысячную массу людей под столь же огромным конвоем начали медленно оттеснять в сторону Особого отдела дивизии.

А этот Особый отдел для своего пребывания избрал три четверти городского квартала, ограниченного Екатерининской и Пушкинской улицами, между Вокзальным и Трамвайным спусками. Подвальные окна и часть окон первых этажей были забиты, заборы внутри квартала разобраны — получился большой двор. Кроме того, по периметру занятых зданий тротуары были отделены от мостовой двух-трехметровым проволочным заграждением и представляли собой этакие загоны.

Вот сюда и привели этих несколько тысяч несчастных, на что-то еще надеявшихся. Конечно, они были «бывшими», но совершенно безобидными, наивными и беспомощными. Непримиримые, ведь очевидно, что ушли с Врангелем. А эти оставшиеся могли бы еще долго жить да жить на родной земле, могли честно ей служить и приносить пользу. Но нет, им была уготована другая доля.

Первую ночь и день они стояли в загонах и дворах, как сельди в бочке — я это видел собственными глазами, потом в течение двух дней их… не стало, и проволочную изгородь сняли.

По рассказам, в Особом отделе работало несколько троек, опрашивавших арестованных и тут же решавших их дальнейшую судьбу. Кое-кого, меньшинство, будто бы иногородних, группировали в маршевые роты и отправляли пешим порядком на север. Большинство же вывозили на автомашине под город на дачу Максимова и там… отправляли к праотцам. Пользовались пулеметами, но не гнушались и револьверами. Одновременно кровь лилась в Ялте, Феодосии и, видимо, в других городах Крыма. Гражданская война продолжалась, но теперь уже против безоружных людей. В три-четыре дня со всеми было покончено.

То, что видел я в Севастополе, было, конечно, не просто страшное дело. Потому что многие из пленных были местными, севастопольскими — их жены, некоторые с детьми, со слезами на глазах стояли на противоположном тротуаре против проволочной изгороди и ждали. Наверное, проклиная свою доверчивость, наверное, все же надеясь на чудо. Но они ничего не дождались, так как никто из пошедших на так называемое собрание домой уже не вернулся никогда. Среди этих нескольких тысяч пропавших без вести людей оказался и инженерный полковник из нашего дома; он пошел на собрание и не вернулся. Как я уже говорил, он был приезжий, и никто, по крайней мере внешне, о нем не беспокоился, так он и сгинул.

В эти же дни произошел случай, который произвел очень сильное впечатление на всю нашу семью. Как-то около полуночи на улице послышались какие-то крики и топот бегущих людей. В те дни электростанция не работала, на улице было темно, как бывает темно на юге зимой в беззвездную ночь. Окна у нас были закрыты ставнями, и мы боялись их открывать, так как жили в первом этаже. Под нашими окнами была лестница с улицы в подвал, где тоже кто-то жил. Крики на улице приближались, они слышались сверху от чека; наконец раздались несколько револьверных выстрелов. Мы услышали, как с нашими окнами поравнялся бегущий человек, как он вдруг остановился, видимо осматриваясь, а затем не сбежал, а скорее съехал по лестнице в подвал и… растворился в темноте. Мы сквозь окно слышали его прерывистое и частое дыхание. Через минуту преследовавшие, их было человека три или четыре, тоже поравнялись с нашим домом, они тяжело бежали, сильно топая ногами, и поэтому не смогли услышать дыхания беглеца, которое мы слышали даже сквозь стену. Снова стреляли и хриплый голос прокричал: «Стой, туды-перетуды!..» Не обратив внимания на подвальную лестницу, они пробежали дальше, а беглец через несколько минут, отдышавшись, на цыпочках поднялся по лестнице и куда-то скрылся. Кто это был — один ли из-за проволочной изгороди или просто шпана, напоровшийся на патруль, мы так и не узнали, но в ту ночь в нашей квартире уже никто не мог заснуть.

Как-то возвращаясь из гимназии домой, я на улице увидел возбужденную группу людей, в основном мужчин, вооруженных ломами, кирками и канатами. Они шли по середине улицы, громко разговаривая и напевая сугубо р-р-революционные песни. Выяснилось, что народ идет разрушать памятники «империалистической бойни», воздвигнутые царским правительством на Историческом бульваре, — Панораму обороны Севастополя 1854–1855 годов и укрепления 4-го бастиона. Я сбегал домой, бросил книжки и помчался вслед за антиимпериалистами, нагнал их у входа на Исторический бульвар и дальше уже двигался, что называется, «нога в ногу с массами».

Первая остановка произошла у памятника Тотлебену, творцу всех инженерных сооружений во время первой обороны Севастополя. Ему забросили на шею петлю, попробовали раскачать, но проклятый «милитарист», был крепко закреплен и не подавался усилиям народа. Так как никто не хотел задерживаться, то его оставили в покое и, послав в адрес графа два-три крепких выражения, двинулись дальше. Здание панорамы оказалось закрытым, а на стук в массивные дубовые двери никто не вышел. Толпа после