Шрифт:
Закладка:
Моника Гёт росла в атмосфере бесконечной лжи. В детстве она верила матери. То, что дети часто слышат, прочно укореняется в голове и позднее проявляется, хочет человек этого или нет.
Монике понадобится почти полжизни, чтобы выяснить правду об отце и о семье. Она будет много читать и анализировать информацию, несмотря на устаканившуюся в голове фальшь и полуправду, и чуть не сойдет с ума.
Разрушить выстроенное матерью нагромождение лжи не так-то просто, ей потребовалось большое мужество. Гораздо проще было бы оставить все как есть. Мать пичкала ее милыми историями, в которых отец представал обаятельным, красивым и остроумным мужчиной, его не в чем было уличить. Позже Моника вспоминала: «Я всегда воспринимала отца жертвой. Жертвой нацистского режима, жертвой Гитлера, жертвой Гиммлера».
По утверждению Петера Брюндля, любому ребенку для правильного развития необходимо быть уверенным, что его родители хорошие. «Знать, что твои родители кого-то убивали, просто ужасно. Получается, я ребенок убийц? Именно поэтому многие принимают молчание родителей и молчат сами. О происходившем во время войны они не спрашивают».
Для тех, кто родился в последние годы существования Третьего рейха и после его краха, было естественно, что родители не обсуждали национал-социализм. Большинство отцов либо служили в СС, либо были обычными солдатами, и о периоде до 1945 года их жены и вдовы говорили редко или не говорили вообще. Детям и внукам предстояло самим восстанавливать семейные истории. Под покровом молчания создавалась идеальная среда для появления легенд и предрассудков.
Агнес Кальдер просила внучку молчать, но в юности Моника все равно постоянно провоцировала мать. Однажды Рут Ирен поручила дочери навести порядок в ванной комнате, и Моника заявила: «Я тебе не горничная из Плашова!» Мать ударила ее, и девушка закричала: «Давай, бей, как мой папаша! Это не я похожа на него, а ты!»
Когда Монике было около двадцати, она подружилась с хозяином швабингской пивной Bungalow. Однажды он закатал рукава, намереваясь вымыть стаканы. Моника увидела у него на руке татуировку с номером. Она ошарашенно спросила: «Манфред, ты что, еврей? Ты был в концлагере?» — «Да», — неохотно ответил он. Монике хотелось узнать, в каком именно. Манфреду явно не нравился этот разговор, но в конце концов он признался, что большую часть времени был в Плашове. Моника облегченно вздохнула: «Манфред, так ты, значит, был в трудовом лагере! Слава Богу. Ты, наверное, знал моего отца, Гёта?»
Когда Манфред понял, что к чему, он побелел как полотно. Моника потом призналась, что все еще слышит его возглас: «Этого убийцу? Этого подонка?» Моника не унималась: «Манфред, ну какой концлагерь! Плашов был трудовым лагерем». На это хозяин пивной ничего не ответил. Он стоял и дрожал от гнева. А потом днями с ней не разговаривал.
Моника убедила мать с ним встретиться. Рут Ирен согласилась, но о том, как все прошло, рассказывать не стала. Только обронила, что хозяин пивной несколько раз ее спросил: «Почему вы так поступали?»
В 24 года Моника влюбилась в чернокожего студента из Нигерии, который дружил с квартирантом Рут Ирен. Моника описывает его как «красавчика одного типажа с Гарри Белафонте». Какое-то время они жили вместе, но отношения не продлились долго. 29 июня 1970 года в гинекологическом отделении клиники Мюнхенского университета на Майштрассе Моника родила дочь и назвала ее Дженнифер. Дженнифер получила фамилию матери: Гёт.
В тот период Моника работала секретаршей шесть дней в неделю и ее психическое состояние оставляло желать лучшего.
Когда Дженнифер было четыре недели, Моника отвезла ее в Зальбергхаус, католический детский приют недалеко от Мюнхена.
* * *
Прошло три недели с тех пор, как я отправила матери письмо. Ответа нет. Вдруг она вообще не выйдет на связь? Может, мать не хочет со мной разговаривать?
Именно поэтому я так долго собиралась с духом. Мне нужно было подготовиться к тому, что она ответит молчанием.
Как мне это знакомо! Мать внезапно пропала из моей жизни, я о ней ничего не слышала, не могла у нее ничего спросить. Из последних сил сохраняю спокойствие. Я решилась написать матери, но у меня на это ушло много времени. Возможно, сейчас оно нужно ей.
В четверг поступает звонок на работу. Меня нет в офисе. Сказали, такой-то господин просит перезвонить. Это был Дитер, второй муж моей матери, они с ней примерно одного возраста. Она притащила его с собой, когда мы последний раз виделись. Мне было около двадцати. Я тогда хотела побыть с ней наедине.
И вот вместо матери со мной связывается Дитер. Интересно, почему она не позвонила сама? Почему попросила его?
На следующий день перезваниваю. Дитер говорит, что пытался застать меня дома, но меня не было. Мы перебрасываемся фразами, а потом он рубит напрямик со своим баварским акцентом: «А почему тебе просто не взять и не позвонить матери самой?»
Просто? Для меня ничего не просто из того, что связано с матерью.
Я уже давно набираюсь смелости, чтобы позвонить ей. Пора расставить точки над «и». Больше нельзя ждать. В субботу мужа и детей нет дома, мне никто не помешает. Я набираю код города, потом телефонный номер матери: там всего несколько цифр, поскольку она живет в деревне.
Нервничаю. Звоню один раз, второй, третий, и вот она снимает трубку. Мать здоровается и говорит, что очень обрадовалась моему письму. Похоже, она ждала, что я позвоню.
У нее такой знакомый голос. Я сразу же переношусь в детство, в то время, когда приезжала к ней в выходные.
Слушаю мать с удовольствием, мне нравится ее манера общения. Она четко выделяет слова и делает довольно длинные паузы. На публике это выглядит немного театрально.
Сегодня у нее радостный голос. Улавливаю в нем волнение. Я знаю, что мать живет в своем доме. Там снимали некоторые сцены для фильма о встрече с Хелен Розенцвейг.
Где мать сейчас — в гостиной или в коридоре? Или она ходит с трубкой по дому? Или она уже выбежала на улицу, на свежий воздух? Вряд ли она просто сидит на стуле. Слишком уж она импульсивная, наверняка нарезает круги. Она всегда была живчиком.
В детстве рядом с ней мне постоянно
