Я отправился в поездку с женой Маргаритой Ивановной Коненковой. Мы поженились за год с небольшим до описываемых событий, в сентябре 1922 года.

Этому важному событию предшествовало серьезное испытание наших чувств. Познакомился я с Маргаритой Ивановной весной 1916 года. И было это так.

Петр Игнатьевич Бромирский, мой давний приятель, частенько наведывался ко мне на Пресню. Вечером, после трудов праведных, мы как-то отправились посидеть в знаменитом ресторане «Стрельна», где в ту пору выступал пользовавшийся заслуженной славой цыганский хор под управлением Марии Николаевны Лебедевой. Пока мы справляли веселую трапезу, Бромирский несколько раз вынимал из бокового кармана фотографическую карточку и любовался помещенным на ней изображением. Я полюбопытствовал: «Кем это вы любуетесь, уважаемый Петр Игнатьевич?» Он с оттенком гордости сказал:

– Это моя добрая знакомая. Студентка юридического факультета Маргарита Воронцова.

Девушка на фотографии была так прекрасна, что показалась мне творением какого-то неведомого художника. Особенно прекрасен был поворот головы. И руки – необыкновенно красивые руки, с тонкими изящными пальцами, были у девушки на фотокарточке. Таких рук я никогда не видел!

Очарованный, я горячо стал просить Бромирского познакомить меня с этой девушкой. Бромирский обещал переговорить с доктором Буниным, в семье которого жила Маргарита Ивановна. И вот мы идем в гости. С волнением перешагнул я порог квартиры Ивана Александровича Бунина на Поварской в Трубниковском переулке и тут же увидел высокую стройную девушку. Не помню, что мы говорили друг другу, когда знакомились. Потом играли в мяч. Мы перебрасывали через сетку резиновый мяч, и я любовался ею – легкой, изящной. Мы очень долго играли в мяч: эта картина осталась у меня в памяти на всю жизнь. И сейчас, вспоминая тот вечер, испытываю чувство неловкости: ведь я в игре походил на неуклюжего медведя.

Я пригласил Маргариту к себе в студию, и она согласилась прийти. Но подоспели летние каникулы, и она уехала на родину, в город Сарапуль на Каме. Я не мог выдержать разлуки: отправился в Сарапуль следом за ней. С пристани послал ей записку. Маргарита вскоре пришла. Как сейчас, помню ее золотые волосы, белую шелковую кофточку и синюю юбку. Велика была радость встречи. Маргарита привезла меня знакомиться с родителями. Встретили меня радушно. Отец Маргариты, присяжный поверенный Иван Тимофеевич, был против нашей свадьбы изза большой разницы лет. Он был тяжко болен и оттого с виду угрюм и неласков.

Возвратившись в Москву, я начал делать по памяти портрет Маргариты, с нетерпением ждал ее возвращения. Она приехала в Москву и пришла ко мне в мастерскую. Все годы, предшествовавшие нашей женитьбе, Маргарита была верным другом и помощником во всех моих делах и начинаниях. Вот и теперь, в далеком путешествии в неведомую огромную страну, она была рядом.

…Москва трогательно проводила нас. Скульптор Иван Семенович Ефимов с присущей ему энергией и изобретательностью изготовил грамоту-напутствие, обошел многих коллег-скульпторов, и они присоединили к ефимовской грамоте свои напутствия. Грамота гласит:

«Дорогому Сергею Тимофеевичу, Нашему набольшему товарищу.

Мы, московские скульпторы, приносим Вам свой привет и поздравляем с двадцатипятилетней годовщиной Вашего славного служения Русской Скульптуре.

С мощью Самсона, с глубиной Баха, с виртуозностью Паганини и с горячим сердцем русского Богатыря, Вы трудились над зданием Русской Скульптуры.

Сейчас Вы покидаете нас и родину для более широкой деятельности перед лицом Нового и Старого Света. Мы уверены, что Вы покажете, какие силы таятся в недрах России. Эта мысль смягчает горечь разлуки с Вами и родит надежду увидеть Вас снова в нашей среде тем же дорогим товарищем, но венчанным мировой славой».

Эту оду дружбы подписали товарищи по учебе Е. Голиневич-Шишкина, Л. Губина, А. Голубкина. Перед отъездом я навестил Анну Семеновну Голубкину. Она, прикованная тяжелым недугом, не покидала своей квартиры-мастерской. Расставание было тяжелым.

– Вот вы развернулись в искусстве в полную силу, а мне так и не пришлось, – с нескрываемой печалью сказала она и не дала мне возразить против этого слишком жестокого по отношению к себе вывода.

– Это правда, – убежденно подтвердила она.

Подпольная революционная деятельность, вечное безденежье (Анна Семеновна, как только получала деньги за свои работы, спешила передать их на дело революции, на всевозможные общественные нужды), а тут еще подступила изнуряющая болезнь – так на самом деле выглядела ее жизнь.

Я еще раз сказал, что все сделанное ею вызывает у меня искреннее восхищение, а она, печально улыбнувшись, кивнула головой:

– Спасибо. Я вам верю.

Прощаясь, сказала:

– Видимо, нам встретиться больше не придется…

…Представления наши об Америке были весьма приблизительные. Наши задачи простирались от возможности хотя бы какого-нибудь знакомства с жизнью и людьми самой могущественной капиталистической страны мира до надежд на установление широких контактов в области культуры. Наркоминдел всячески поощрял мое намерение выполнить там коекакие скульптурные работы, если поступят заказы. Все понимали, что поездка предстоит не из легких. Пугало есенинское определение Америки – «железный Миргород».

Поездка в Америку некоторым россиянам представлялась делом таинственным, вредным русскому духу.

– Григорий Александрович, поедем со мной, – в шутку обращался я к нашему дворнику.

– Нет, нет, Сергей Тимофеевич, и не просите, и не уговаривайте, не поеду.

– Отчего же?

– Не поеду, и все, – заключал он с суеверным страхом в голосе.

Я очень хотел проститься с Сережей Есениным. Искал его. Но он словно в воду канул. В день отъезда, 8 декабря 1923 года, послал ему письмо.

«Дорогой Сережа!

Сегодня в 7 ч. 20 м. уезжаем в Америку. Очень грустно мне уезжать, не простившись с тобой. Несколько раз я заходил и писал тебе, но ты почему-то совсем забыл меня.

Я по-прежнему люблю тебя и ценю как большого поэта.

Передай мой привет Сереже Клычкову и скажи, чтобы он на меня не сердился.

Твой С. Коненков.

Привет тебе от Маргариты Ивановны».

…На Рижском вокзале собрались друзья. Шутили. На прощанье пили шампанское. Василий Никитович Мешков появился на перроне верхом на лошади. Наконец поезд тронулся. Не скрою, мне было не просто уехать из Москвы. Было такое чувство, словно я впервые надолго покидаю отчий дом…

В дороге нас поразила чистота улиц, довольство буржуазной Риги. У Москвы, выдержавшей гражданскую войну и испытание голодом, вид был отощавший, не очень-то прибранный. Рига торговала и жирела. Рига в ту пору исполняла роль закормленного привратника в дверях капиталистического мира. Советскому Комиссариату иностранных дел для того, чтобы организовывать деjювые визиты в западные страны, приходилось стучаться и в эту дверь. И сытый привратник решал: пускать или не пускать.

Мы имели визы для въезда в Ригу,