В комнате было пусто и темно, если не считать заклинания, которое она соткала, но она немного посветлела, когда пламя поднялось в вертикальный овал, в котором внезапно появилось вялое лицо с ястребиным носом, принадлежащее Ванлорну, распростертому на камнях его спальни среди дюжины танцующих свечей. Леди Фелморель увидела этот образ и тихо пропела что-то, что приблизило полуприкрытые глаза спящего мужчины, почти заполнив пространство между скачущими языками пламени.

— Оундрет, — пропела она тогда. — Оундрет марараэ!

Она протянула руки над пламенем и подождала, пока оно поднимется, чтобы лизнуть ее ладони, принося с собой то, чего она так жаждала: тот темный порыв остроумия и чистой мысли, которые она пила так много раз раньше, воспоминания и знания, украденные из спящего разума. Какие секреты хранил этот Ванлорн?

— Дай мне, —  простонала она, потому что потоп был уже далеко впереди. — Дай... мне...

Сила, какой она никогда раньше не пробовала, внезапно хлынула сквозь пламя, заставив ее конечности задрожать, а каждый волосок на теле напрягся, становясь дыбом на покрывшейся мурашками коже. Она изо всех сил пыталась дышать после внезапного напряжения, появившегося в ее теле и в комнате вокруг нее, тяжелого и каким-то образом осознанного. Темный потоп все еще не приходил. Кто был этот Ванлорн?

Изображение в круге пламени перед ней все еще было двумя полуоткрытыми, сонными глазами, но теперь что-то менялось в этом окружающем пламени. Языки серебряного огня прыгали среди голубого, сначала всего несколько, но быстрее и чаще, то омывая на мгновение всю сцену, то вспыхивая ярче, пока удивленная танцовщица наблюдала. Внезапно серебряное пламя поглотило голубое, и два холодных глаза, которые не принадлежали Ванлорну, открылись в нем. Они были черными, пронизанными мерцающими звездами, но пламя, которое струилось от них, как слезы, было такого же насыщенного синего цвета, как и у Насмаэре.

«Я — Азут,» — голос, который был одновременно музыкальным и ужасным, раздался из глубин ее разума. — «Прекрати это любопытство — навсегда. Если ты не послушаешься, у тебя отнимут средства для подглядывания.»

Тогда леди замка Фелморель закричала — так громко и так долго, как только могла — когда голубое пламя сбило ее с ног и удерживало в плену своей хватки. Насмаэре погрузилась в страх, ужас и отвращение к себе, когда голубое пламя ее собственного заклинания, похищающего мысли, с силой пронеслось сквозь нее.

Она содрогнулась под его натиском, замолчала, корчась в беспомощном и судорожном обмороке, а затем завыла совсем другим тоном, как потерянное и блуждающее существо. Весь блеск в ее глазах погас, и слюни непрерывно стекали из уголка ее искривленного рта.

Глаза, в которых плавали звезды, несколько мрачных мгновений смотрели на сломленную женщину, а затем выплюнули свежее голубое пламя, окутав ее яростным адом, который бушевал всего несколько мгновений. Когда он отступил, босоногая женщина стояла на каменном полу комнаты заклинаний. Ее огненные плетения разрушились и исчезли, ночная рубашка прилипла к телу от пота, а руки неудержимо дрожали, но опустошенные глаза, которые смотрели на них, были ее собственными.

— Ты снова Насмаэре, твой разум восстановлен. Не считай это жалостью, дочь Авары. Я разорвал все твои оковы — включая, конечно, те, что держит твоего лорда в рабстве. Последствия скоро обрушатся на тебя; лучше всего было бы подготовиться.

Колдунья в беспомощном ужасе уставилась в эти парящие звездные глаза. Они смотрели на нее строго и пристально, даже когда начали исчезать, быстро превращаясь в ничто. Весь магический свет в комнате померк и исчез вместе с ними, оставив после себя только пустоту.

Насмаэре долго стояла на коленях одна в темноте, слегка всхлипывая. Затем она встала и пошла, как призрак с бледными глазами, невидимыми путями, которые хорошо знала, ощупывая повороты и арки кончиками пальцев, ища раздвижную панель, которая открывалась в задней части шкафа в ее собственной спальне. Протиснувшись сквозь плащи и платья, она сделала глубокий, дрожащий вдох, выдохнула и положила пальцы на свой самый секретный сундук, на высокую потайную полку, прямо там, где она его оставила.

Служанки оставили зажженной единственную лампу с плафоном на боковом столике с мраморной столешницей. Тонкий, как игла, кинжал поймал и отразил слабый луч, когда она вытащила его, посмотрела почти небрежно на мгновение, затем повернула в руке, направив себе на грудь.

— Эсбре, — шепотом сказала она темноте, отводя руку для удара, который лишил бы ее жизни, —  я буду скучать по тебе. Прости меня.

— Я уже сделал это, — произнес голос, похожий на холодный камень, рядом с ее ухом. Знакомая рука метнулась мимо ее груди, чтобы перехватить кинжал. Насмаэре слегка испуганно вскрикнула и какое-то мгновение дико сопротивлялась, но волосатая рука лорда Эсбре была неподвижна, как железо, и в то же время нежна, как бархат, когда она обхватила ее запястье.

Другой рукой он выхватил кинжал у нее из рук и отбросил его в сторону. Тот промелькнул через комнату, чтобы быть ловко пойманным одним из дюжины или около того охранников, которые теперь просачивались из-за каждого гобелена и ширмы в комнате, снимая колпаки с фонарей, зажигая факелы в настенных подсвечниках, и мрачно надвигаясь, чтобы помешать любому движению, которое она могла бы сделать к двери или к шкафу позади нее. Насмаэре уставилась в глаза своего повелителя, все еще слишком потрясенная и ошеломленная, чтобы говорить, гадая, когда же разразится буря ярости. Глаза Мантимеры вспыхнули сквозь туман слез, обжигая ее, но его губы двигались медленно и точно, когда он спросил тоном тихого недоумения:

—  Самоубийство — это ответ на ошибочное колдовство? У тебя же была веская причина, чтобы подчинить меня чарами?

Насмаэре открыла рот, чтобы умолять, изливать отчаянную ложь, протестовать против того, что ее поступки были неправильно поняты, но все, что вышло, было потоком слез. Она бросилась к нему и попыталась встать на колени, но сильная рука на бедре удержала ее в вертикальном положении. Когда она смогла произнести слова сквозь рыдания, она молила его о прощении и соглашалась на любое наказание, которое он сочтет подходящим, и...

Он остановил ее слова, приложив твердый палец к ее губам, и мрачно сказал: — Мы больше не будем говорить о том, что ты сделала. Ты никогда больше не поработишь ни меня, ни кого-либо другого.

— Я... поверьте мне, мой лорд, я бы никогда...

— Ты не сможешь, как бы ни пожелала. Я