этом. Само собой, это приводит к тому, что такие нарушения прав весьма непросто устранить исходя из их собственного контекста и мотивации, которые зачастую связаны с особенностями незападных религий и верований. К примеру, широкомасштабное нарушение прав женщин, атеистов и членов ЛГБТ-сообщества в пространствах строгих исламистских культур не рассматривается как особенность авторитарного понимания ислама – пусть в этом и убеждены сами исламисты, – а интерпретируется как следствие западной колонизации и империализма, извративших местную культуру и сделавших ее насильственной. Такой подход вставляет палки в колеса кампаниям по секуляризации общества, которые могли бы помочь смягчить описанные проблемы.

Так и бывает, когда сначала выдвигается предположение о причине явления, а уже затем ищутся ее доказательства. Поскольку исследователи и активисты относят угнетение исключительно на счет колониализма, лишь колониализм они и способны обнаружить. В результате они не только ограничивают свое понимание проблем, которые стремятся решить, но и усугубляют эти проблемы. Обычно это приводит к ярко выраженной тенденции пренебрегать правами женщин, сексуальных и религиозных меньшинств, если только им не угрожают белые западные люди. Это идет вразрез с достижением реальной социальной справедливости, но является неотъемлемой частью идеологии, называемой Социальной Справедливостью.

Поскольку постколониальные исследователи полагают, что знание и мораль – это культурные конструкты, закрепленные в языке, с ними подчас крайне непросто дискутировать. Доказательные и аргументированные доводы понимаются как конструкты западной мысли и поэтому оцениваются как несостоятельные или даже репрессивные. Предполагается, что несогласные с постколониальной Теорией лишь подтверждают ее постулаты и отстаивают расистские, колониалистские или империалистические взгляды ради собственной выгоды и подавления иных точек зрения.

Более того, академический подход, исходящий из предположения, что существует дисбаланс власти, который можно обнаружить, если деконструировать язык и взаимодействия индивида, обречен «находить» все больше и больше примеров «инаковости», «Ориентализма» и «апроприации» в результате все более предвзятого анализа. И это не баг, а фича. Так Теория определяет свой критический метод. Материала для интерпретации и деконструкции всегда хватает, а при достаточной мотивации и определенной доле фантазии все что угодно можно проблематизировать. Повышенная чувствительность к языку и умение усматривать дисбаланс власти во всех взаимодействиях индивида с маргинализованной идентичностью и белого западного человека характерны для всех форм прикладных постмодернистских исследований социальной справедливости.

Описанную проблему нельзя недооценивать. Извлечь уроки из реалий колониализма и его последствий мы можем, лишь изучив их с надлежащей научной строгостью. Постколониальные исследователи и активисты, отрицающие достижимость объективной реальности и стремящиеся скорректировать историю в соответствии с правилами Теории, занимаются совсем другими вещами. Равно как и те, кто отвергает логическое мышление, эмпирические исследования, науку и медицину; кто считает пространство и время западными конструктами; кто создает невразумительные, запутанные тексты и отрицает, что в языке вообще может содержаться смысл.

Такие исследователи, чье влияние значительно превосходит их численность, – как правило, отучившиеся и работающие в лучших западных университетах – действуют в соответствии с предельно теоретической концепцией, зародившейся во Франции и распространившейся в США и Великобритании. Их работа имеет ничтожную практическую значимость для людей, живущих в некогда колонизированных странах и пытающихся совладать с политическими и экономическими последствиями колонизации. Сложно представить, что пострадавшие от гнета колонизации народы извлекут пользу из постколониальной Теории или деколониализма, утверждающих, что математика является инструментом западного империализма[165], рассматривающих грамотность как колониальную технологию и постколониальную апроприацию[166], считающих научные исследования производством тотализирующих метатекстов колониального знания[167] или борющихся с представлениями французов и американцев о больших черных задницах[168].

4. Квир-Теория

Свобода от Нормальности

Квир-Теория сосредоточена на освобождении от нормального – в особенности от норм гендера и сексуальности. Потому что само существование пола, гендера и сексуальности квир-Теория считает угнетением. Наследуя постмодернизму, она с радикальным скепсисом относится к любому биологическому обоснованию этих категорий – рассматривает их как продукт нашего языка, как нечто искусственное. Таким образом, квир-Теория почти полностью игнорирует биологию (или подчиняет ее социализации) и сосредотачивает свое внимание на поле, гендере и сексуальности как закрепленных в языке социальных конструктах. Это не находит особого понимания со стороны большинства людей, обоснованно усматривающих здесь определенную долю безумия.

Квир-Теория исходит из того, что угнетение – следствие категоризации, возникающей всякий раз, когда язык конструирует ощущение «нормальности», создавая и поддерживая строгие рамки пола (мужской и женский), гендера (маскулинный и фемининный) и сексуальности (натурал, гей, лесбиянка, бисексуал и так далее) и «вписывая» в них людей. Эти бесхитростные с виду понятия считаются репрессивными, если не насильственными, и потому главная задача квир-Теории – изучить, критически оценить, пошатнуть и, в конечном итоге, разрушить их.

Все эти операции подчеркнуто опираются на постмодернистский принцип знания, отрицающий возможность существования объективной реальности, и постмодернистский политический принцип, согласно которому общество структурируется несправедливыми самовоспроизводящимися системами власти. Квир-Теория использует эти принципы, чтобы достичь конечной цели: выявить и выставить на всеобщее обозрение то, как существование подобных категорий в языке создает угнетение, – а также помешать этому. В почти неизменном виде в ней выражены постмодернистские сюжеты о власти языка (язык создает категории, навязывает их и вписывает в них людей) и о размывании границ (границы произвольны, репрессивны и могут быть стерты, если довести их до полного абсурда). Наряду с целью подорвать или отвергнуть в пользу «квира» все, что считается нормальным и врожденным, перечисленное подчас делает квир-Теорию мучительно сложной для понимания, поскольку она высоко ценит бессвязность, нелогичность и запутанность. Это делает ее сознательно обскурантистской и по большей части нерелевантной за пределами собственных границ. Тем не менее она оказала колоссальное влияние на переход постмодернистской Теории к ее более современным прикладным формам, особенно в областях гендерных исследований, транс-активизма, исследований инвалидности и исследований человеческой полноты.

Краткая история квир-Теории

Как и постколониальные исследования, квир-Теория возникла в ответ на определенные исторические обстоятельства. Она вышла из среды радикальных групп, с 1960-х занимавшихся феминистскими, лесбийскими и гей-исследованиями и активизмом. Новый виток интереса к изучению гомосексуальности, равно как и способов ее категоризации и стигматизации – как в историческом, так и в современном контекстах, – возник благодаря движению за гражданские права. Глубокое влияние на квир-Теорию оказала также эпидемия СПИДа 1980-х, после которой права геев стали неотложной политической и социальной проблемой.

Как и постколониальная, квир-Теория имеет под собой прочные основания. Мы действительно кардинально изменили наше представление о сексуальности. На протяжении всей христианской истории мужская гомосексуальность считалась тяжким грехом, что резко контрастирует с древнегреческой культурой, где для мужчин было приемлемо заниматься сексом с мальчиками-подростками, до тех пор пока не подходило время женитьбы, после которой, как ожидалось, они переключались на секс с женщинами. Однако в обоих случаях гомосексуальность проявлялась в действии, а не в идентичности. Представление, что человек