Шрифт:
Закладка:
— Ты меня прости, Катя. — Ему казалось, что они уже встретились и она все про него знает, и от кого у Нюшки сын, тоже… — Прости, что так вышло…
Ему не было стыдно перед ней, просто соскучился и хотелось поговорить, но слов больше не было. Они с Катей не очень разговорчивые были. Совсем темно сделалось в избе, от прогоревшей печки чуть только подсвечивало, и в темноте ему даже и лучше было — видел Катины глаза, улыбку, она всегда виновато почему-то улыбалась.
Плеснув мимо рюмки, налил еще и застыл, нахмурившись — а вдруг там Катю не найти будет? Эта мысль не раз к нему приходила. Может, там людей так намешано… а может, и Кате дела до него уже нет, и он там тоже переменится и не станет ее искать?!
Старик недовольно нахмурился, тронул давно небритую щеку и, отставив рюмку, ощупью открыл шкафчик, где у него хранились помазок в стаканчике и бритва.
Иван и Вася
Вася уперся, нога в рваной галоше проскользнула по снегу, но сани сдвинулись, и он потянул, пыхтя и послеживая, чтобы не сваливалось. В санях были неудобные листы шифера, цеплялись за все. Вася тащил и матерился вполголоса: на снег, залепляющий глаза, на оторвавшуюся заплатку на штанах, на грязные кальсоны, светящиеся сквозь открывшуюся дырку, на речку, переходя через которую он обязательно подпитывал валенки, и они уже были неподъемные. Вскоре, мокрый, как мышь из проруби, был уже в своем дворе. Это была последняя ходка, он разгрузился в высокий штабель, подровнял, досками прикрыл и как следует, чтобы не торчало, засыпал все снегом. Здоровый сугроб получился. Вася взял метлу и замел следы саней.
В доме напихал дров в холодную печку. Руки тряслись от усталости. Одежда под ватником вся была насквозь, он целый день сегодня без остановок таскал, даже пообедать не забежал.
Этот шифер он присмотрел еще летом. Сева — художник-дачник из их деревни — попросил помочь разгрузить. И они с Иваном перетаскали двадцать пять новеньких листов под крышу, под замок аккуратно сложили к Севе на задний двор. Шифер был необычный, гладкий, прямо приятно было его руками брать. Василий с Иваном такого не видывали. Сева бутылку и закуску выставил, предлагал еще деньги за работу, но они с Иваном отказались, помогли по-соседски, какие уж деньги, выпили, правда, и вторую бутылку, больше у художника не было.
Сева-художник думал поменять крышу до дождей, да так и не приехал больше. В октябре Вася не выдержал и как-то ночью унес на себе два листа шифера. Те, что прикрывали доски на улице. Сообразил, что, скорее всего, Сева уже не приедет в этом году. Домой, однако, сразу не понес, в лесу спрятал.
Потом, снег уже выпал, еще четыре листа к тем двум перенес. Сева — все, что ли, художники такие простодыры — и не скрывал, куда ключ от двора прячет. Почему взял четыре, а не пять или десять листов, Вася не знал, думал об этом, даже иногда и переживал, что маловато взял, но ответа не было. Может, просто тяжело таскать было. И теперь вот дождался хорошего снегопада, чтобы следов не осталось, и все вывез на санках. Там, за шифером, еще новенькая электрическая плитка была спрятана, не наша, хорошая, у Васи своя уже на ладан дышала, но он не тронул. Посмотрел, даже в розетку включил, как быстро греется, и не взял. Все-таки чужое, да и больно заметная плитка, таких здесь не продают. Он и шифер-то поначалу не хотел весь забирать, потом посмотрел на остатки, подумал, сколько тут им лежать, и забрал. Последняя ходка тяжело далась, еле ноги волок, но теперь у Васи за домом хорошо припрятанное все лежало.
Вася посмотрел в окно, не видно было в темноте, но он знал, что снег идет все так же густо. Ему и от снега, и от обретенного шифера теплее на душе стало. Вроде и бояться некого — в деревне зимой всего три дома жилых, на его конце вообще никого, а все-таки неприятно, если б увидели.
Вася пьет чай, телевизор шутит без умолку на всех программах и сам же над своими шутками хохочет. Вася его не слушает, Вася думает, неплохо было бы выпить, но ничего нет. Когда наломаешься хорошо, всегда хочется выпить, а он сегодня с утра, темно еще было, вышел на работу. Он утром так и сказал сам себе: «Ну, за работу, Василий Николаич», надел варежки и шагнул за дверь. Пять ходок сделал и закончил, считай, уже в темноте. Хорошо было бы хоть четвертинку махнуть, грузди еще есть, груздями бы закусил. Васе скоро шестьдесят пять, он много не пьет — голова что-то не то, болит с похмелья.
Он опять представляет, как Сева-художник весной или летом приедет, откроет избу, пройдет во двор, может, сразу и не заметит, он уже и забыл, наверное, про этот шифер, но потом, конечно, увидит. Васе опять становится страшновато. Он пока возил, все время представлял себе что-то такое, и ему нет-нет, а прихватывало низ живота, он останавливался, осматривался, но потом материл себя и пер дальше.
— Не придет он никогда! — говорит Вася громко вслух и решительно, подчеркивая справедливость мысли, встает с табуретки, будто собираясь куда-то идти, но тут же садится. Идти ему некуда, а ноги гудят от усталости. — Даже спросить не придет, — бормочет, стягивая мокрые носки. — Новый шифер купит, привезет молча, и все. Интересно, помочь-то попросит?
Вася успокаивается, он хорошо знает художника. Денег займешь — можно не отдавать, не спросит никогда, а потом опять дает, как будто ты ему не должен. Сам Вася не злоупотребляет, а вот Ванька-свинья все время там кормится. То надо, это, Сева, выручай по-соседски! Деловой такой! Хорошо, если через раз отдает…
При мысли про соседа Ивана Васю как будто начинает мучить совесть, но тут же и приятно на душе делается. Даже скорее приятно, чем стыдно. Двадцать семь листов, новенький, гладкий. И никто, — Вася хмыкает, улыбается, мелко качает головой и даже плечами, не веря своему счастью, — никто не встретился. Если бы встретился, сказал бы, что в лесу нашел осенью, решил вот по снегу перевозить. Кто-то, мол, скоммуниздил, наверное, да в лесу спрятал, строители-молдаване, скорее всего, что веранду москвичу пристраивали… Он эту
