Шрифт:
Закладка:
Скелет стоял, прислонясь к черному камню, и ветер тихо ныл в пустой клетке его ребер.
— Ему, должно быть, холодно и неудобно! — сказал я Дьяволу.
— Мне приятно смотреть на ученого, который освободился от всего лишнего. Его скелет — скелет его идеи… Я вижу, как она была оригинальна… Рядом с ним лежат остатки другого сеятеля истины. Разбудим и его. При жизни все они любят покой и трудятся ради создания норм для мыслей, для чувства, для жизни — искажают новорожденные идеи и делают уютные гробики для них. Но — умирая, они хотят, чтобы о них не забывали… Компрачикос — вставайте! Вот я привел вам человека, которому нужен гроб для его мыслей.
И снова предо мной явился из земли пустой и голый череп, беззубый, желтый, но все-таки лоснящийся самодовольством. Должно быть, он уже давно лежал в земле — его кости были свободны от мяса. Он встал у камня над своей могилой, и ребра его рисовались на черном камне, как нашивки на мундире камергера.
— Где он хранит свои идеи? — спросил я.
— В костях, мой друг, в костях! У них идеи — вроде ревматизма и подагры — глубоко проникают в ребра.
— Как идет моя книга, Хозяин? — глухо спросил скелет.
— Она еще лежит, профессор! — ответил Дьявол.
— Что ж, разве люди разучились читать? — сказал профессор, подумав.
— Нет, глупости они читают попрежнему — вполне охотно… но глупость скучная — иногда долго ждет их внимания… Профессор, — обратился Дьявол ко мне, — всю жизнь измерял черепа женщин, чтобы доказать, что женщина не человек. Он измерял сотни черепов, считал зубы, измерял уши, взвешивал мертвые мозги. Работа с мертвым мозгом была любимейшей работой профессора, об этом свидетельствуют все его книги. Вы их читали?
— Я не хожу в храмы через кабаки, — ответил я. — И я не умею изучать человека по книгам — люди в них всегда дроби, а я плохо знаю арифметику. Но я думаю, что человек без бороды и в юбке — не лучше и не хуже человека с бородой, в брюках и с усами…
— Да, — сказал Дьявол, — пошлость и глупость вторгаются в мозги независимо от костюма и количества волос на голове. Но все же вопрос о женщине интересно поставлен. — И Дьявол по обыкновению засмеялся. Он всегда смеется — вот почему с ним приятно беседовать. Кто умеет и может смеяться на кладбище, тот — поверьте! — любит и жизнь, и людей…
— Одни, которым женщина необходима лишь как жена и рабыня, утверждают, что она — не человек! — продолжал он. — Другие, не отказываясь пользоваться ею как женщиной, хотели бы широко эксплоатировать ее рабочую энергию и утверждают, что она вполне пригодна для того, чтобы работать всюду наравне с мужчиной, то-есть для него. Конечно и те и другие, изнасиловав девушку, не пускают ее в свое общество, — они убеждены, что после их прикосновения к ней она становится навсегда грязной… Нет, женский вопрос очень забавен! Я люблю, когда люди наивно лгут — они тогда похожи на детей, и есть надежда, что со временем они вырастут…
По лицу Дьявола было видно, что он не хочет сказать нечто лестное о людях в будущем. Но я сам могу сказать о них много нелестного в настоящем и, не желая, чтобы Чорт конкурировал со мной в этом приятном и легком занятии — я прервал его речь:
— Говорят, — куда чорт сам не поспеет, туда женщину пошлет, — это правда?
Он пожал плечами и ответил:
— Случается… Если под рукой нет достаточно умного и подлого мужчины…
— Мне почему-то кажется, что вы разлюбили зло? — спросил я.
— Зла больше нет! — ответил он, вздыхая. — Есть только пошлость! Когда-то зло было красивой силой. А теперь… даже если убивают людей — это делают пошло, — им сначала связывают руки. Злодеев нет — остались палачи. Палач — всегда раб. Это рука и топор, приводимые в движение силой страха, толчками опасений… Ведь убивают тех, кого боятся…
Два скелета стояли рядом над своими могилами, и на кости их тихо падали осенние листья. Ветер уныло играл на струнах их ребер и гудел в пустоте черепов. Тьма, сырая и пахучая, смотрела из глубоких впадин глаз. Оба они вздрагивали. Мне было жалко их.
— Пусть они уйдут на свое место! — сказал я Дьяволу.
— А ты гуманист даже на кладбище! — воскликнул он. — Так. Гуманизм более уместен среди трупов — здесь он никого не обижает. На фабриках, на площадях и улицах городов, в тюрьмах и шахтах среди живых людей — гуманизм смешон и даже может возбудить злобу. Здесь некому над ним смеяться — мертвецы всегда серьезны. И я уверен, что им приятно слышать о гуманизме — ведь это их мертворожденное дитя… А все-таки не идиоты были те, которые хотели поставить на сцену жизни эту красивую кулису, чтобы скрыть за нею мрачный ужас истязания людей, холодную жестокость кучки сильных… силою глупости всех…
И Дьявол хохотал резким смехом зловещей правды.
В темном небе вздрагивали звезды, неподвижно стояли черные камни над могилами прошлого. Но его гнилой запах просачивался сквозь землю, и ветер уносил дыхание мертвецов в сонные улицы города, объятого тишиной ночи.
— Здесь не мало лежит гуманистов, — продолжал Дьявол, широким жестом указав на могилы вокруг себя. — Некоторые из них были даже искренны… в жизни множество забавных недоразумений, и, может быть, не это самое смешное… А рядом с ними, дружески и мирно, лежат учителя жизни другого типа, — те, которые пытались подвести солидный фундамент под старое здание лжи, так кропотливо, с таким трудом воздвигнутое тысячами тысяч мертвецов…
Откуда-то издалека донеслись звуки песни… Два-три веселых крика, вздрагивая, проплыли над кладбищем. Должно быть, какой-то гуляка беззаботно шел во тьме к своей могиле.
— Вот под этим тяжелым камнем гордо гниет прах мудреца, который учил, что общество есть организм, подобный… обезьяне или свинье, не помню. Это хорошо для людей, которые хотят считать себя мозгами организма! Почти
