Шрифт:
Закладка:
— Пытался. Но без специальной подготовки все-таки трудно. Философия, физика, время, пространство...
— Трудно, говорите? Это вам, интеллигенту, трудно? А ведь смысл этой великой книги мы должны донести до рабочих. Речь в конечном итоге в ней идет о борьбе партий в философии. Вон Троцкий вслед за Каутским отрицает партийность философии, считает ее частным делом каждого члена партии. А Ильич любит говорить: «Если бы геометрические аксиомы задевали интересы людей, то они, наверное, опровергались бы». Без философии и марксизма не было бы. Ведь давно известно: идеи могут быть обезврежены только идеями.
— Все понял, — сказал Валериан. — Вы подвели меня к превосходной мысли: будем учить и учиться сами. Марксизму, естествознанию.
— Да именно это я и имел в виду, — сказал Штернберг удовлетворенно и хмыкнул.
Вокруг было черно. Но они знали здесь каждый дом, каждый двор, шли, неторопливо переговариваясь, а над ними горело усыпанное звездами небо. Тоже темное и глубокое. Там трепетали неведомые миры, и забираться в те высоты, чтобы взглянуть оттуда на земные дела, было страшно.
Валериан подумал, что пока в самом деле знает еще очень мало.
— Руки не доходят до звезд, — сказал он и улыбнулся в темноте: смешно получилось.
— Чаще думайте о звездах, — отозвался Штернберг. — О звездах всегда нужно помнить. Они способствуют умственному развитию. А ведь каждый отдельный человек — должник общества за свое умственное развитие. Ну это вы знаете и без меня.
— Буду чаще думать о звездах. И на ваши лекции стану ходить. У меня всегда была тяга к звездам, но я ее как-то стеснялся. Лирическая тяга. У планет — спутники. А у революции — попутчики. А как определить себя?
Штернберг потер щеку, задубевшую от мороза, сказал подобревшим голосом:
— Спутник потому так и называется, что он сопутствует планете во веки веков. Ну а попутчик — явление временное, комета из газа и пыли. Хотите определить себя? Вы уже определили себя: вы профессиональный революционер. Попутчик идет с революцией до той поры, пока ему с ней по пути. Ну хочет загрести жар руками пролетариата. А вы себя, как я понял, от рабочего класса не отделяете — вы слиты с ним идейно. Пока такого слияния не произошло, человек остается попутчиком. А принадлежность по рождению ровным счетом ничего не значит. О Шанцере — Марате слыхали?
— Мы с ним в одной камере сидели.
— Вот как! — Штернберг явно заинтересовался. — А я ведь его очень хорошо знал.
— А где он сейчас?
Штернберг наклонил голову:
— Умер.
— Умер? Когда?
— В начале этого. года. В Москве, в тюремной больнице.
В такое известие не хотелось верить, и потрясенный Валериан некоторое время не понимал, что говорит ему Павел Карлович.
— Значит, умер...
— Это был незаурядный человек, — тихо произнес Штернберг. — Он имел большое влияние на другого удивительного человека, которого я тоже хорошо знал, так как он учился в Московском университете и слушал мои лекции: я имею в виду Николая Шмита, фабриканта, продолжателя династии известных миллионеров Морозовых.
— Того самого Шмита? Николая Павловича?
— Да. Он имел богатство, прекрасный дом, сестер, брата, мать; был молод, очень молод. Когда его замучили озверелые тюремщики, ему было всего двадцать три года, столько, сколько вам. Шмит отдал революции все: закупал оружие для рабочих дружин, передал через Горького в Московский комитет РСДРП двадцать тысяч рублей для закупки оружия за границей. Его мебельная фабрика сделалась бастионом восстания на Пресне. Все свое состояние после смерти он завещал партии большевиков. И чтоб ни копейки — меньшевикам. Царские палачи замучили, прирезали его. Он был большевиком. И у кого повернется язык назвать этого юношу, которым восхищался Ильич, попутчиком? Фабрикант-большевик. Парадокс? Нет конечно. Он ведь тоже ежемесячно платил партийные взносы — по пятьсот рублей — и активно участвовал в работе боевой организации Московского комитета. А рядом с ним были Шанцер и другие товарищи большевики, которых я не вправе даже сейчас называть. Шмит целиком перешел на сторону рабочих, целиком... Потому что не мог не перейти... Вот в чем суть. — Астроном был взволнован и умолк: ведь все это было так недавно. И здесь, в Нарыме, много людей, которые лично знали и Шмита, и Шанцера — Марата.
Их знала и Варя Яковлева, жена Павла Штернберга. Она квартирует в том же доме, что и Валериан, живет на втором этаже. Такая же ссыльная, как и они все здесь.
Но Штернберг — не ссыльный. Он приехал в Нарым якобы «по делам геодезии и триангуляции». А на самом деле — вызволить жену, устроить ей побег.
Все это знал Валериан. Павел Карлович с женой встречается тайно — даже хозяйка дома ни о чем не подозревает. Профессор астрономии Штернберг вне всяких подозрений у местной полиции и обывателей: немец, сын Орловского купца, человек с положением. Какое отношение может иметь он к этой курсистке Яковлевой, которая сослана за активное участие в декабрьских событиях в Москве? Ее должны были казнить.
В Москве осталась мама, Анна Ивановна, ждет не дождется Вари.
Недавно, когда к побегу уже все было готово, у Вари случился острейший приступ аппендицита. Побег пришлось отложить.
И никому-никому не приходит в голову, что профессор Штернберг, этот солидный, сорокапятилетний мужчина с такой внушительной бородой, — большевик.
— Идите, Павел Карлович, к Варваре Николаевне, — говорит Валериан. — Она ждет вас в моей комнате. А я еще пройдусь немного...
Профессор уходит. А Валериан бродит и бродит по застывшим улицам, смотрит на звезды. И думает о любви.
Любовь... У него много знакомых девушек, и он с ними деятельно переписывается. В их глазах он — герой, томящийся в тюрьмах, в ссылке. Они считают себя даже революционерками. Но для него они — просто милые девушки, грамотные, начитанные, любящие литературу, Некрасова и Гаршина, сочувствующие революции. Ведь, конечно, нужно обладать смелостью, чтобы переписываться с Куйбышевым...
К Валериану Куйбышеву любовь до сих пор так и не пришла. Где она, любовь, в каком облике явится? И пойдет ли его возлюбленная за ним на каторгу, в ссылку, в тюрьмы?
