Отец молчал, но Сашу уже несло.

— Скажи мне, папа, я вижу как этот академик таскает каждую пятницу продуктовые заказы из спец распределителя. Там такие продукты, каких я в магазинах и не видел: бананы, апельсины, копченая колбаса и прочие деликатесы. Зачем этому старому борову это блага? А вот дети наших соседей этого и не видят, и запаха апельсинов не знают! Спец магазины, спец ателье, спец распределители, спец санатории, спец больницы и поликлиники, куда простому человеку хода нет и не будет никогда, это и есть социальная справедливость?

— Что ты пытаешься доказать? — устало выдохнув, отец опустился обратно на табуретку и опираясь локтями в стол, принялся нервно растирать пульсирующие виски. — Ты хочешь сказать, что в нашей Советской стране нет справедливости? Это очень опасные разговоры, сын. За них, если не в КГБ, так в психушку угодить можно. С диагнозом: «Страдает тяжелой формой психического расстройства в виде патологической борьбы за справедливость».

— Батя, — сын стал очень серьезным, — я хочу сказать, что справедливости в мире вообще нет. Ни социальной, ни какой-либо другой. Человек — стадное иерархическое животное. А в стае обезъян всегда есть вожаки, которым достается все самое лучшее от пищи до самок, и простые обезьяны, удел которых довольствоваться остатками со стола вожаков.

— Это очень примитивные рассуждения! — заявил отец резко. — Революция отменила все эти животные законы, и установила равенство между всеми членами советского общества! Путем воспитания нового советского человека, в нем переодеваются его животные инстинкты. И этому есть масса примеров! От подвига народа во время войны, до трудовых подвигов сегодня.

— Никакая революция не может отменить животную сущность человека! Никто не отрицает важность воспитания, и оно действительно дает такие примеры, о которых ты говоришь, — согласился сын, — но есть одно, но.

«Все что сказано до слова но, не имеет никакого значения», — процитировал кого-то отец.

— Совершенно справедливо. Проблема в том, что животное начало борется в человеке с, привитыми ему воспитанием, нормами и правилами.

— Это понятно. И это нормально.

— Это нормально. Но хуже всего, что животные собственнические инстинкты, желание урвать кусок получше, женщину покрасивее это встроено в биологическую сущность любой личности. И это воспитывать не надо! Оно есть от рождения.

— И это верно, а воспитание ограничивает человека в этих желаниях. Иначе бы люди поубивали друг друга, — кивнул отец.

— А что будет, если одно, или два поколения советских людей, перестанет верить в то, что им говорят? Тем более, что те кто говорит, сами поступают совершенно иначе. Призывая народ к скромности, к умеренности и к ограничениям, в это же время сами себе ни в чем не отказывают.

Отец, тяжело вздыхая, молчал.

— Правильно! Когда народ перестанет верить в эти вещи, он захочет жить как руководство. Вот тогда-то и будет хана обществу: все и развалится, и закончится, — подвел итог дискуссии сын.

— Саша! К чему ты всё ведешь? Я не понимаю, — устало ответил отец, растирая лицо ладонями.

— Я веду все к тому, что в том, чтобы быть состоятельным, зарабатывать много денег и создать вокруг себя достойную жизнь, пусть даже она будет лучше, чем у большинства окружающих, если это достигнуто честным трудом, в этом нет ничего постыдного или зазорного! И чем быстрее ты это примешь и согласишься, тем быстрее мы этого достигнем.

— Я не против, если это все будет честно и по закону, — сдался отец.

— Отлично! Вот и договорились! — обрадовался сын. — А теперь идем домой, будем ужинать! Я там пожарил мясо на косточке, а на гарнир макароны.

После ужина, Саша решил сходить в магазин за хлебом. Возвращаясь обратно и проходя мимо густых зарослей жасмина, выстреженных рядком и образующих живую изгородь, он услышал голоса девушки и парня, которые, видимо, сидели на скамейке, аккурат по другую сторону этой изгороди. По девичьему голосу он безошибочно узнал Катю, а вот парня нет.

Саша задумался и прикинул даты.

«Чёрт, она уже неделю назад должна была вернуться из Крыма! Вот я заработался. Хотя, она уверяла, что сама позвонит по приезду. Не позвонила. Ну и фиг с ней. Может оно и к лучшему».

Тем не менее, любопытство взяло верх, да и выбора особо не было. Путь к подъезду лежал именно мимо этой скамейки. Саша прислушался. Молодые люди о чем-то весело общались, и, судя по интонации обоих, их связывали достаточно тёплые отношения, если не сказать близкие. Переждав минуту и не желая больше оставаться в неведении, обогнув кусты, он свернул за угол.

На скамейке сидели Катя Бессонова и парень из их класса. Он узнал его по фотографии на виньетке.

— Добрый вечер, — вежливо поздоровался он с ними. Катя тут же замялась, а парень насмешливо смотрел на него.

— Привет, — буркнул он ему в ответ.

— Добрый вечер, — прошептала неловко Катя. — А мы тут с Юрой…

«Юра… да-да именно так его звали. Юра Шоро… сов… хов… Вроде Шорохов. Коренастый такой. Ну давай, посмотрим, что ты за фрукт такой и с чем тебя едят. Главное во время беседы в овоща не превратиться. Ага».

Кулаки Саши уже напряженно сжались. На автомате. Желваки заиграли, а груди, словно улей растормошенный, загудел целый ворох противоречивых эмоций.

— Иванов, — с усмешкой сказал парень, — говорят ты башкой об столб стукнулся и тебе память отшибло?

— Именно так, Шорохов! — кулаки сжались сильнее, вонзаясь ногтями в ладонь.

— Опа! Но меня-то ты оказывается помнишь? — одноклассник горделиво поозирался по сторонам, особенно отслеживая реакцию сидящей рядом, смущающейся, барышни.

— Не-а, не обольщайся, — решил поиздеваться лжесаша, — не помню я тебя, но я узнал тебя по фотографии на виньетке. Имя не запомнил, а вот фамилия… шершавая такая, — приоткрыв рот, Саша поводил языком по верхним зубам. — Шершавая такая, аж на зубах скрипит.

— Значит слушая сюда, чувак, — каланча подскочил со скамейки, подставляя кулак к носу соперника, — теперь Катя моя девушка. Увижу тебя рядом с ней уши откручу! Понял?!

«Ух ты, прыткий какой. Чувак? Сто лет не слышал этого