Пятого ноября 1796 года Павел Петрович встал как обычно — в четыре часа утра, растер тело льдом — старый армейский служака князь Репнин уверял, что холод бодрит, и, взяв в охапку одежду, на цыпочках, чтобы не разбудить жену, прошел в свой кабинет.

Здесь, прикрыв за собою двери и уже не боясь, что нашумит, он быстро оделся в темно-зеленый грубого солдатского сукна мундир — однобортный, с двумя рядами пуговиц и низким красным воротником, точь-в-точь какой носил покойный прусский король Фридрих II; натянул высокие сапоги и замер возле зеркала.

Лицо Павла Петровича было крупное, нос курносый, вздернутый вверх, зрачки серые, тусклые. Глубокие морщины во множестве лучами отходили от глаз. Темно-русые волосы с небольшой проседью обрамляли лысину, тянувшуюся ото лба до темени.

Он надул щеки и медленно выпустил воздух — по этой привычке цесаревича гатчинцы узнавали, что их полководец не в духе, может рассердиться из-за пустяка, и старались не попадаться ему на глаза. А в последнее время Павел Петрович чаще и чаще надувал щеки. Он все сильнее жаждал власти, жаждал управлять Россией и, как ему казалось, мог бы стать твердым и всевидящим самодержцем, наподобие Петра Великого, исправить многочисленные огрехи его преемников. Но мать не допускала сына, наследника престола, даже до мелких дел!

«Чем же велик Петр? — размышлял Павел Петрович в своем гатчинском кабинете. — В первую очередь, железной дисциплиной. Он не прощал подданным безделья, лжи, лихоимства, он крепкой железной рукой держал бразды самодержавия. Он не имел иного интереса, кроме интереса государства. А сейчас дела идут вкривь и вкось, потому что у каждого личные виды, каждый заботится о своем благополучии. Когда я взойду на трон, то не стану никому потакать. Пусть меня лучше ненавидят за правое дело, чем любят за неправое».

Он подошел к отцовскому в полный рост портрету, который, несмотря на многочисленные намеки матери, не желал убирать с глаз долой. С огорчением признался самому себе, что не было в отце силы и трудолюбия Петра Великого, не было настоящей любви к этому чужому для него государству.

«Слепая доверчивость погубила тебя. Когда я окажусь на троне, буду всегда настороже. Я слишком опытен, отец, и слишком много страдал, чтобы меня можно было так же легко, как тебя, обманывать и, в конце концов, убить. Я научился скрытности, чего не умел ты. Матушка была моим лучшим учителем, поручив своим ухажерам следить за каждым моим шагом. Она даже своего духовника ко мне подсылает, чтобы он ей доносил, в чем я признаюсь на исповеди. Мои письма, прежде чем отправить адресату, вскрываются и прочитываются. Мой единственный друг — граф Никита Панин — давно в могиле. Князь Репнин далеко, фельдмаршал граф Румянцев болеет в своем малоросском имении. Всех, кого бы я ни приблизил, матушка с завидным упорством отсылает или в тюрьму, или за границу. И всегда находит предлог, будто бы все вершится для моей же пользы: будь то истребление масонства или предотвращение дуэли. Мне кажется, заведи я собаку и полюби ее, она ее тут же утопит. Сын для нее ничто! Но я не забыл о гордости, о своих правах на русский престол и не намерен унижаться перед ее лакеями. Они это понимают и мстят, наговаривая на меня. В последний год матушка совсем перестала меня замечать, ни в чем не спрашивает совета, как будто я умер. Но я надеюсь, что все впереди, и потомство отнесется ко мне беспристрастно. Ведь должна же быть награда за страдания и сохраненную честь? Конечно же, должна — Бог все видит!»

Павел Петрович, подскакивая и хлопая в ладоши, закружился вокруг стола, напевая любимое:

Ельник, мой ельник,

Частый мой березняк,

Люшеньки-люли!

Но вдруг скрипнула дверь, и цесаревич тотчас замер на месте, отвернув к окну досадливое лицо. По первым же шагам догадался — вошел его адъютант Котлубицкий, преданный и добросовестный служака.

— Ваше высочество, артиллерийский полк построен и готов к стрельбам.

Павел Петрович посмотрел в окно: на плацу замерли в строю полторы сотни его солдат. Полковник Аракчеев прохаживался перед ними, ни в чем никому не давая поблажки. Вот одному солдату с размаху съездил по скуле. «Зря он так, но, с другой стороны, чтобы я мог быть добр с ними, кто-то должен быть и суров. Что ж, пора!»

Павел Петрович по-военному четко повернулся кругом и, сдерживая нетерпение, вскинув голову и не сгибая колен, громко стуча каблуками, промаршировал мимо адъютанта и по парадной лестнице спустился к плацу.

Все три роты замерли возле своих крепостных орудий. На длинные волосы, заплетенные в косы и покрытые, за неимением пудры, мукой, были натянуты треугольные шляпы. Одеты солдаты были в одноцветные, дешевого сукна панталоны, чулки и башмаки. Командиры, от сержанта до Аракчеева, держали в правой руке трости, точь-в-точь как в войске Фридриха Великого.

Поприветствовав полк, Павел Петрович стал обходить строй.

— Сжать, сжать колени!

Он то и дело легонько бил солдат тростью по ляжкам.

Другим тыкал тростью в грудь:

— На носки, на носки тяжесть!

Около одного солдата, понравившегося своей выправкой, остановился.

— Захаров?

— Так точно, ваше высочество.

— Помню, год назад у тебя тяжба была с братом из-за наследства. Я еще тверскому губернатору писал, чтобы разобрался. Уладилось?