сама Тома не знает о моих коварных планах, хотя, наверное, догадывается о желаниях. Но спешить не буду – приставать к молодой девушке что юнцу, что старикашке следует осторожно и деликатно…

– Даня!

Я даже вздрогнул – до того высокий девчоночий голосок пробрал мои мысли. Ко мне подбежала Алла в коротенькой шубейке. Стройные ножки, притоптывающие расшитыми войлочными сапожками, почти не прятались под теплыми «обтягушечками», а вязаная шапочка лихо заламывалась набок.

Раскрасневшаяся на холодке, девушка выглядела прехорошенькой, о чем я ей и доложил.

– Спасибо! – вытолкнула Алла, рдея румянцем. – А ты куда?

– Да просто, совершаю променад, – неопределенно повертел я кистью. – А ты?

– А я – домой!

– Проводить? – галантно шаркнул я.

– Ага… – опустила ресницы Комова.

Стесняясь, она взяла меня под ручку – и тут же принялась пугливо озираться: никто не видит ее падения в бездну разврата?

Я благодушно улыбнулся. Посещали меня известные переживания, посещали… Не может «пожилая» личность остаться неизменной в юном теле, где бушуют неукротимые гормональные течения. Сложно холодному разуму сладить с бурлящим жерлом эмоций.

Читая про «попаданцев», я не раз спорил с авторами, убеждавшими читателей в том, что ни подростку-реципиенту, ни старикану, чье сознание запуталось в паутине отроческих нейронов, не сохранить в целости свои состояния. Последует закономерное слияние в странную химеру, чье отношение к миру, к старшим или к девочкам примет взрослый вид, а вот желания дождутся юного апгрейда. По-научному это звучит так: «развертывание во времени инстинктивных профилей».

Зря не верил… Проспорил. Где, в каких закоулках души затерялся сдержанный, хладнокровный мужчина? Откуда вернулась ко мне давно утерянная горячность? А уж вегетативка… Что толку хранить невозмутимое выражение лица, когда к щекам приливает жаркая кровь, а уши чуть ли не светятся алым! Алый… Алла…

Да, она мне нравится. Хотя женское начало не выпирает в Комовой так выпукло и емко, как у Томы, все равно – пленяет. Я же уроки физры не пропускаю, а спортивная форма для девочек вполне подходящая – черные шортики да белая футболка. Разглядеть красоту несложно.

Дело в ином. Целовать одноклассниц или даже щупаться – приятно, но это предел удовольствия. Дальше всё, строгое табу – в СССР этого нет. Ну, по крайней мере, до выпускного.

Нет уж, лучше с Томочкой… Уговорю же я ее когда-нибудь!

– Дань… – голос Аллы звучал скованно. – А ты… целовался уже?

Мои губы дрогнули в улыбке – мысли, что ли, читает?

– Не подобает юным девицам помышлять о распутном, – высказал я назидание.

Комова смешливо фыркнула, и хлопнула меня ладошкой в варежке.

– Да ну тебя! – затихнув, она пробормотала: – Дань… У меня десятого – день рождения… Не ноября, в декабре! Придешь?

– Приглашаешь?

– Да!.. – выдохнула Алла.

Мы вошли в гулкий и тесный подъезд, скользя по снегу, натоптанному в тамбуре. Плечом я задел лязгнувший почтовый ящик.

– Вот… – Комова стеснённо повела рукой. – Тут я живу. На третьем этаже, двадцать девятая квартира. Даня… – она задохнулась. – Поцелуй меня!

Девушка побледнела, выдавая волнение отчаянным блеском глаз. Я мягко привлек ее к себе, и выполнил приказ – нежные губки Аллы слабо ворохнулись под напором моих. Ладони Комовой уперлись мне в грудь, дабы удержать партнера на целомудренной «пионерской дистанции», но вот мелкими, несмелыми рывочками сдвинулись выше, за плечи, и пальчики в варежках робко огладили мою шею.

Задыхаясь, девушка отстранилась, не сразу раскрывая глаза.

– Даня… – выдохнула она. – Ты… Ты мне очень… Очень нравишься!

Не выдержав срыва непознанных чувств, Алла метнулась прочь, вспорхнула вверх по лестнице, почти не касаясь ступенек, и уже с площадки второго этажа крикнула звонко и счастливо:

– Приходи! Я буду ждать!

 Пятница, 16 ноября. День

Москва, Преображенская площадь

 Просторная квартира Агаты Витольдовны чудилась тесной из-за обилия тяжелой «старорежимной» мебели, заставленной последами бытия – семью мраморными слониками, позеленевшими подсвечниками с оплывшими огарками, хрустальными вазочками с иссохшими букетиками фиалок, золочеными часами с тонкими колонками из малахита, пожелтевшими фотокарточками в рамочках, фарфоровыми и бронзовыми, каслинского литья, статуэтками, стопками старых книг и рыхлыми подшивками «Работницы», расписными шкатулочками, усыпанными ракушками, глазурованными горшками с геранью и развесистым алоэ, громоздкими сростками кварца, ажурными салфетками, наградными кубками, вымпелами, почетными грамотами…

– Вот так мы и жили, – вздохнула хозяйка, пролистывая дрожащими пальцами древний альбом в бархатном переплете, – то вместе, то врозь… Так она и прошла, жизнь…

– Не узнаю… – склонился Иванов, близоруко щурясь. – Тоже Наталья?

– Где? А-а… Она, она…

Со старого снимка в коричневых тонах улыбалась Наталья Кирш – еще Наташка, доживавшая безмятежную юность. Привыкшая к своему полусиротству, таившая ото всех свои мысли и сердечные склонности.

– А вот Наточка в интернах! – проблеяла старушка. – Строгая какая…

– А это кто?

Внимание генерал-лейтенанта привлек молодой человек, снятый рядом с Натальей, и державший ее за руку. Сильно загорелый, черноусый и черноглазый, он напомнил Борису Семеновичу испанца или иного южанина.

– О-хо-хо… – завздыхала Агата Витольдовна. – Это Педро. Вроде, кубинец… Однокурсник Наташин, и… Не знаю уж, подводит ли меня интуиция, но именно он, похоже, отец Антошечки.

Пульс Иванова участился. Неужто след?

– Похоже? – повторил он, хищно склоняясь над снимком. – Или точно?

Бабушка огорченно вздохнула.

– Да я как-то завела разговор с Наточкой, – запричитала она. – Не пора ли, говорю, вписать Антошечке его отчество? Пусть будет Петровичем! Как Ната расфыркалась, как разнервничалась… – Витольдовна покачала седой головой. – Роман у них был жаркий, страсти так и кипели! Но уж больно Педро на Отелло походил – ревнивый… Ну, неуемный просто! Бывало, такие сцены закатывал… О-о-о! Рассорятся, разбегутся… День проходит – опять милуются… А потом… Не знаю даже, что там у них приключилось, но расстались они.

– Изменил знойный Педро? – усмехнулся генлейт.

– Ой, да там столько всего! – слабо отмахнулась старушка. – Как я поняла из обрывков разговоров и недоговоренностей, родители у Педро – не последние в Гаване. Хуже того, еще и какой-то знатностью кичатся. Очень даже может быть, что обложила родня бедного Педро, да и женила. Всё может быть. А точно… кто сейчас скажет? Они ж тогда, Педро с Наташкой, вместе в Африку улетели. Наточка лишь однажды у нас погостила, уже на восьмом месяце… Покрутилась тут, и обратно в эту свою Негрию… Нигерию. А тогда как раз и Ваня вернулся – обменяли его на какого-то шпиона… Он и так к Натке, и этак – бесполезно! Не простила. А в слово «папа» столько всего вложила, что просто мурашки по телу… «Спасибо, говорит, папа, за гены, но я уж как-нибудь сама разберусь со своей жизнью! Привыкла, знаешь ли». А Ваня…