Часов в одиннадцать мы решаем остановиться и поесть. Даже одеяло не расстелешь, так мокро. Не до шикарной жизни — усаживаемся на камнях. Хочется только одного — улечься на что-нибудь мягкое, теплое и сухое. Я разворачиваю последний кусочек сыра, выкладываю пару оливок и остаток орехов, а тут Пайпер и говорит, Дейзи. Я гляжу на нее, а она спрашивает, что там за шум?

Только я ничего не слышу, совершенно ничего. А у нее на лице знакомое такое выражение, как у Айзека и Эдмунда. Я знаю, она что-то слышит, и только надеюсь, что ничего совсем ужасного нас не ждет. И тут она расплывается в улыбке. Глаза горят, как лампочки в тысячу свечей каждая. Это река, говорит, точно, река!

И мы все бросаем и несемся по дорожке, и правда — ярдов через сто видим реку. А потом изучаем карту и понимаем, наверняка это НАША река. Если удастся пройти вдоль нее и не сильно отклониться, попадем примерно туда, куда и пытаемся попасть.

Мы пляшем от счастья, вопим, смеемся, обнимаемся. Бежим обратно, собираем пожитки и готовы в путь. Теперь скачут не только мысли, но и ноги — в первый раз за все эти дни, мы без устали шагаем до заката и разбиваем лагерь прямо у реки.

Совсем не так тепло, но мы все-таки решаемся раздеться и помыться. Как же я раньше не заметила, насколько Пайпер исхудала. Было время, я думала, что быть худой — классно, а теперь знаю — когда тебе девять лет и есть нечего, толком не вырастешь.

Вода ледяная, но мы соскребываем с себя грязь, и без грязи мы бледные, как привидения, — только на лице, шее и руках загар, как и положено фермерам. На белой коже каждая царапина на виду — история нашего путешествия, написанная ярко-красными иероглифами. На пятках жуткие волдыри — полопались и никак не заживут, царапины на руках и ногах — от усталости сил нет отогнуть колючий куст. Повсюду расчесанные до крови укусы насекомых — живого места нет, а на коленке у меня широкий порез, откуда сочится гной, я даже хромаю, потому что больно ногу сгибать. Ну и синяки — спим-то мы на камнях, и, если уж легли, сил вставать и убирать камни уже нет.

Вылезаем из воды, дрожим от холода, стучим зубами, зато довольно чистенькие. Глядеть друг на друга не хочется — слишком уж печальное зрелище. Стоим на ветру, обсыхаем — одеяла во что бы то ни стало надо сохранить сухими.

Здоровый деревенский образ жизни, ничего не скажешь.

На следующий день снова шагаем, тропа повторяет изгибы реки. К полудню доходим до места, где река разветвляется. Проверяем карту — и в первый раз с того дня, как уехали из Рестон-Бридж, ТОЧНО ЗНАЕМ, ГДЕ МЫ.

Тут я снова принимаюсь рыдать, а Пайпер улыбается и говорит, кончай воду зря переводить. Но я не могу остановиться, я верю и не верю, что мы нашлись. Хотя теперь, когда я знаю, где мы, ясно, что прошли мы куда меньше, чем я думала. Но все же идем в правильном направлении и знаем, в какую сторону идти дальше.

По карте получается, что нам еще двадцать миль тащиться. Однажды я прошла двадцать две мили за день, марш назывался Весь Нью-Йорк Против Бедности или как-то так, а ела я в те дни не сильно больше, чем сейчас.

Во сне я снова говорю с Эдмундом, и на этот раз у меня хорошие новости.

25

Жизнь моментально меняется к лучшему. Примерно понятно, куда идешь, и не надо часами разглядывать компас и карту. Не надо паниковать, что мы развернулись не в ту сторону и теперь держим курс в Шотландию, а может, даже в Испанию.

Хорошо понимать, сколько еще осталось, — можно распределить остатки еды. Не то чтобы этой еды станет больше, но приятно перестать ломать голову, как растянуть полбанки клубничного джема и пару кусков колбасы еще на месяц.

Пайпер собирает разные грибы и утверждает, что они совершенно безвредны. Мне эта идея почему-то не представляется столь уж блестящей — вдруг она ошибается и мы помрем от яда? Но она уверена, что разбирается в грибах, и мне начинает казаться — какая разница, у нас все шансы помереть от отчаяния еще раньше, чем от голода. Все, тушим грибы с салями. Рецепт очень прост.

Сначала разбить нашу так называемую палатку и подождать до вечера — чтобы никто дыма не заметил. Потом собрать сухую траву в одну кучку, а тоненькие веточки в другую. И еще сухих веток потолще. Набрать камней на берегу реки и выложить из них круг, и еще пару камней подложить, чтобы миска не качалась. Поджечь сухую траву спичкой и подождать, чтобы огонь занялся, затем потихоньку добавлять тонкие веточки. Удается с двух попыток и с четырех спичек — ветки совсем не такие сухие, как кажется. Но минут через двадцать костер разгорается уже прилично.

Это, наверно, всем известный феномен — огонь гипнотизирует, особенно если уже и так крыша поехала от горя и лишений. Откуда у меня берутся силы оторвать глаза от пламени, не знаю, но, если бы не это усилие воли, мы с Пайпер так по сей день и сидели бы, уставившись в огонь. Тепло овевает щеки, руки согрелись, а душу переполняет восторг — нам удалось-таки развести не что-нибудь, а настоящий костер. Хотя, конечно, трением огонь добывать не пришлось, спички у нас есть.

Пусть Пайпер глядит на пламя, а я займусь делом. Отрезаю тоненький ломтик салями, мелко крошу, складываю в металлическую миску. Жир тут же начинает таять. Режу в миску с жиром и кусочками мяса шесть здоровенных грибов и потихоньку добавляю немножко маленьких, голубовато-фиолетовых. Пайпер говорит, что они называются рядовками.

Крышку для миски я сооружаю из куска коры, только она то и дело загорается по краям — снимать ее, чтобы помешать грибы, не такое большое удовольствие. Я обожгла восемь из десяти имеющихся пальцев, пока снимала миску с огня, но грибочки не подгорели. Вожусь целый час, и в конце концов грибы поджариваются — теперь они маленькие и коричневые. Надо подождать, чтобы немного остыли. Кто знал, что лесные грибочки — это такая вкуснотища, особенно вместе с чуть подгорелыми, солоноватыми и хрустящими кусочками салями.

Ем себе грибы, и вдруг мне как