Люди глупы, не так ли, князь? — Усы его дернулись, и он резко двинул головой, словно хотел кого-то боднуть. — Я созвал народ, дабы всяк мог убедиться, что это шарлатанство, а они тому не верят... — Трубка царя погасла, и он выбил ее о ладонь. Будто между прочим, бросил Головкину: — У вашей светлости новости лучше?

Гавриил Иванович Головкин был важен, но хитер. Насколько тощим выглядело лицо канцлера, настолько же скупа была его речь. Даже люди, встречавшиеся с ним каждодневно, редко могли похвастать, что услышали от него хотя бы слово. Когда же обстоятельства принуждали его к тому, канцлер сначала недовольно морщился и только затем давал течение обдуманным речам.

— И мои невеселы, государь, — сказал он. — Более того: тревожны. Прибыли на загнанных конях слуги купцов наших, возивших товары в Персию. Прискакали курьеры со срочными письмами от консула нашего Семена Авраамова, из Исфагани, да от вице-консула Алексея Баскакова из Шемахи.

— Купцов ограбили разбойники? — в нетерпении прервал Петр.

— Можно назвать их и так, государь, хотя промышляют не одним разбоем. По давнему обычаю и по уговору нашему с персами, еще от родителя вашего Алексея Михайловича с шахом Аббасом, купцы наши честно уплачивали пошлины и без препон останавливались в караван-сараях. Оттуда, из караван-сараев, выходили искать купцов на свой товар. Кто как умел: одни — на городском рынке, другие — в дальних селениях. Все это, однако, до поры. Пока не укусила людей Гуссейна какая-то злая муха. То в одном уезде, то в другом стали объявляться неприятности и недоразумения. Афганцы, лезгины, кумыки и другие племена начали затевать мятежи. С наибольшею дерзостью поднялся кандагарский калантарь Мир-Вейс. Затем возмутился его сын Мир-Махмуд, коий дерзает нападать на войска Гуссейна и обращает их даже с уроном в бегство. Поняв, что дело оборачивается худо, султан приказал собирать со всей поспешностью армию, дабы положить конец заварухам. Призвал и благословил по их законам кумыкского хана Сурхая, поставив его во главе конницы и приказав растоптать восставших. Но Сурхай по дороге встретился с главарем лезгинов, Дауд-беком, и тоже уговорился с ним отложиться от Гуссейна.

Петр принимал доклады канцлера на кончики закрученных усиков. Время от времени они коротко вздрагивали, и Кантемир угадывал за этим глубокие отклики в мыслях царя, способные породить и весомые решения.

— Посему, ваше величество, тамошние окаянства, не уменьшаются, напротив, ширятся, — продолжал Головкин. — Недавно орды, ведомые Дауд-беком и Сурхаем, ударили на Шемаху, разорили и разграбили город. В караван-сарае безвинно обидели российских купчишек. Кто сумел — убежал, кто нет — был нещадно порублен. Товары их отняли, либо раскидали.

— Много ли?

— Немало возов да арб, государь. Цена им, как прикинул Семен Авраамов, до пяти или шести сотен рублев дойдет.

Иссушив душу небывалым для него множеством слов, Головкин освежил уста глотком вина.

В отличие от канцлера граф Толстой не мог жаловаться на скудность речи. Петр Андреевич в нетерпении ждал своей очереди. И тут же усердно принялся молоть:

— С древнейших времен торговое племя сбирало свой нектар с различнейших берегов. Цари, короли и султаны принимали его с честью и давали ему защиту. При надобности — поддерживали золотом и оружием. Властители размножали писаные правила и оповещали о них народы устами глашатаев. Таким был кодекс царя Хаммурапи в Вавилоне и двенадцать таблиц в Риме. Во имя купеческих прав ставлены плиты каменные в Египте и Индии, Китае и Европе, — куда ни кинешь взор. Добывая свой прибыток и преуспевая в делах, преславное племя этих путешественников строит основы для умножения богатств также для своих властителей.

С легким щелчком раскрыв табакерку, граф усладил свой нюх ее ароматным содержимым.

— В свое время, — продолжал он, — персидский шах поклялся бородой пророка, что в его владениях никто из наших гостей не будет тронут даже пальцем и не потерпит обиды на его таможнях. Ныне же, когда земля под его ногами закачалась, а от власти его осталось одно название, правители городов и провинций Персидской державы и их военачальники обирают купцов, как им захочется. Нашим людям нет уже отдыха ни в караван-сараях, ни в корчмах, ни в господских усадьбах. На улицах кызылбаши оскорбляют их, в темных углах режут ятаганами. В дороге побивают камнями и дрекольем. Задумался я крепко: отколь столько непотребства? Обмозговывал новые известия и снова обдумывал это дело. И понял: вина за все — не на одних лишь басурманах.

— На ком же? — спросил Петр.

Толстой с важностью усмехнулся:

— Вина на тех, кто ухватил и держит ключ к кызылбашской торговле.

— На европейцах?

— На европейцах и иных, государь. На европейских же людях прежде всего и среди них первые — португальская компания Гоа, англо-индийская компания в Бомбее и вест-индская голландская компания в Батавии. Россияне, вступившие в те пределы со своей торговлей, посбивали цены на их товары и стали причиной известных задержек в их делах, они же ныне с досадой стараются избавиться от этих новых соперников. Продолжая свои операции, подыскивают знатных дураков. Замазывают им глаза золотом и толкают на всякие глупости. Сии же басурмане, от роду жестокие и злые, утраивают злобу свою и обирают, и губят кого ни встретят.

— Здорово сказано, граф! — неожиданно развеселился Петр. Вскочив на ноги, царь большими шагами прошелся по комнате, потом склонился с трубкой над свечой, оживив табак огоньком. Выпрямившись, спросил: — Не страшишься ли, Петр Андреевич, что князь Кантемир сейчас воздаст тебе по заслугам батогом за хулу супротив приверженцев магометанства?

— Какая же тут хула, ваше величество? — удивился граф.

Петр раскуривал трубку, несколько притихнув. Затем с неудовольствием проронил:

— Как-то на пиру слушал я шведского графа Гиллемборга, рассуждавшего о нашем российском мужике. Не по злобе своей называл он нас тогда грубыми дикарями. И не по велению иной веры — он такой же христианин, как и мы. Он бранил нас, ибо не знал. И не по той же причине наши люди на всяком шагу награждают магометан различными недобрыми прозвищами?

— Подтверждаю и благословляю! — воскликнул Кантемир. — Только почтенному Петру Андреевичу воздавать батогом не стану, ибо его светлость мне друг. Попрошу лишь его милость выпить еще бокал вина. Затем представлю ему как довод слово, сказанное философом: