И Пушкин, убегая от суетного света, еще не раз позовет художника в напряженную сферу гордого одиночества и проклянет требовательный ропот толпы неблагодарной: «Подите прочь! Какое дело поэту мирному до вас? В разврате каменейте смело, не оживит вас лиры глас». Но и в одиночестве своем художник у Пушкина не затворник, отрешенный от мира сего, а царь, – он «идет дорогою свободной», куда «влечет его свободный ум», в область, пожалуй, чуть ли не самую таинственную и сложную – в пределы собственной души, чтобы, «усовершенствуя плоды любимых дум», выделывать в себе человека. Для него требование древних: «Познай самого себя» – является не самоцелью, а лишь средством исследования жизни, ибо мерой всего, в том числе и социально-общественных отношений, является в конечном итоге человеческая личность.

Нет, он не засидится в индивидуальной башне «чистого искусства» или отвлеченного познания, он еще не раз вернется в этот грешный мир, чтобы устами ли бунтовщика Пугачева высказать народную мудрость, уместившуюся в маленькой притче – лучше-де жить гордым орлом тридцать три года, чем триста лет пугливым вороном, питаясь падалью; не то еще и пострашнее угрозу выразить словами совсем уж придавленного нуждой и горем маленького человека Евгения, да кому! – самому владыке, царю грозному: «Добро, строитель чудотворный… Ужо тебе!» И тут, как солдат от смертного рубежа, не отступит поэт, не отречется от сказанного, не сдастся, не пойдет на компромисс ни с каким цензором. Даже самому царю не уступит – оставит в поэме все, как написалось, несмотря на то что поэма из-за этого пролежит под спудом долгие годы.

И здесь и во многих иных случаях забушует в полную силу огонь гражданской доблести поэта, зажженный на грани юности мятежной, огонь, который не угасал в груди его до смерти до самыя. Эта поэтическая жертвенность, эта сладостная и смертно тяжелая обязанность – «глаголом жечь сердца людей» – никогда ни у Пушкина, ни у Гете, ни у Шекспира не противопоставлялись задачам так называемого «чистого искусства», исследованиям тайны вдохновения, души и творчества. Для Пушкина была нелепа сама идея векового спора о том, что должны ли искусство и художник жить сами для себя или художник должен вечно помнить и исполнять свой долг перед обществом. Он бы отверг ее, как в свое время отвергал споры «любомудров» на тему о необходимости действия. «Они сидят в яме и спрашивают: веревка вещь какая?» – саркастически писал он. Для Пушкина действием было Слово. Он не спрашивал соизволения, а действовал во всех сферах, куда только способно проникнуть и достать искусство. И он всегда добивался поразительной силы отзвука в сердцах людских. Отсюда и шла его неколебимая уверенность в своем деле, а вовсе не от сатанинской гордости, как ошибочно полагают некоторые позднейшие исследователи его творчества.

Пушкин дал необыкновенно стойкий синтез чистого художника и поэта-гражданина, так много сделавшего и для своего времени, и для последующих поколений. Пушкин не только умел пробуждать своей лирой «чувства добрые», но и посмел «свободу восславить» в свой «жестокий век». Уже одним тем, что он писал, что жил, он призывал к бесстрашию в борьбе и к проявлению милости к падшим.

Вот почему другой русский пророк – Достоевский, овладевший теперь умами чуть ли не всего мира, говорил, что «у нас все от Пушкина». В нем все начала наши и концы. Пушкин не только успел выразить себя, он и сумел высказать протест своего общества против существующей несправедливости и окостеневших форм насилия. Не это ли имел в виду поэт Твардовский, мучая себя запоздалым сожалением в упомянутых мною стихах?

* * *

Цивилизация и насилие…

Странные закономерности связуют эти вроде бы несхожие на первый взгляд понятия – цивилизация знаменует собой расцвет человеческой деятельности, направленной к улучшению условий жизни, к независимости человека от стихийных сил природы, от пещерной злобы и взаимоистребления; но чем выше поднимается она на пьедестал материальной обеспеченности, тем разнузданнее, наглее становится насилие, и неписаный закон бытия диктует все та же пещерная злоба и групповщина. Куда ни глянешь – все та же вакханалия всяких союзов, групп, партий, сект, обходящих утвержденные обществом законы на том лишь основании, что им одним поведаны более верные и короткие пути ко всемирному расцвету; но теперешние ведуны насильственного прогресса мало разглагольствуют на эту тему; оснащенные новейшими образцами разрушительного оружия и изощренными формами конспирации, они действуют. История XX века тонет в крови бесчисленных войн и террористического произвола. На глазах наших в разных концах света одни режимы сменялись другими, но упрямство, своеволие и нетерпимость иных обновителей общественного бытия нисколько не уступали предшественникам. Основной закон пещерной древности – око за око, зуб за зуб – множится во всех своих ипостасях в геометрической прогрессии. Витки вооружения, накинутые на горло человечества, кажется, так стянули его, что дышать невозможно. Но поди ты! Находятся новые охотники и еще посильнее закручивают. Глухота к чужому горю, разъединенность на блоки, полное нежелание координировать свои действия в интересах всего человечества – все это накаляет и без того напряженную обстановку. И тут важно не упустить момента: если одна из противоборствующих сторон идет на примирение, то художник не может отсиживаться или отмалчиваться – его голос «как колокол на башне вечевой» должен сзывать весь люд «на братский пир труда и мира».

Но смертельной опасностью грозит человечеству не только ядерная катастрофа. Как-то неотвратимо подошли мы к пределу, за которым зияет пропасть мирной погибели, так сказать; мы стоим перед опасностью всеобщего истребления ядовитыми выбросами нашего технического прогресса; загазованность наших городов, мертвая вода рек и озер, отравленных нефтью и всяческой заводской мерзостью, повальное истребление лесов, особенно в поймах рек, там, где их легче всего взять, и даже разбазаривание, истощение и бесхозная эксплуатация самой земли-кормилицы внушают серьезную тревогу.

И здесь та же глухота и неуступчивость, но уже вершителей технического прогресса; в погоне за так называемой производственной выгодой, за прибылью, за чистоганом эти прогрессисты готовы все выжать из земли, из ее недр и даже из человека – все, что можно, а там хоть трава не расти. В первую голову ставятся интересы отраслей, монополий, министерств, корпораций, всяческих союзов, а не человеческие интересы купно. Но эти временные групповые интересы где-то подспудно подогреваются более древним и ненасытным огнем – дело тут даже и не в отраслях, и не в корпорациях,