вздор, что Полинька, как ни жалела старуху, невольно улыбалась. В Дарье же явилась вдруг необыкновенная деятельность: целый день она разбирала лохмотья, порола, чинила их, снова порола починенное и опять принималась чинить. Часто она делала наставления и экзамены Полиньке, воображая, что та непременно наследует ее должность. Набрав старого тряпья на руки, надев сверх женской истасканной шляпы такую же мужскую; — она кричала во все горло, воображая, что бродит по Толкучему, и приставала к Полиньке, чтоб та купила у нее что-нибудь. Если Полинька давала дорого, лоскутница страшно сердилась, и наоборот, смеялась с дикой радостью, если Полинька выкидывала какую-нибудь хитрость, чтоб приобресть покупку. Иногда лоскутница собирала свой хлам, раскладывала его по ровным кучкам и спрашивала Полиньку, какую кучку она скорее купила бы? Если Полинька ошибалась, указывая на тряпье, по мнению лоскутницы никуда негодное, тогда старуха горячилась, осыпала ее упреками и горько сетовала, что Полиньку всякий дурак надует!

Подарив Полиньке какую-нибудь вещь, Дарья на другой день непременно выменивала эту вещь на другую, и если ей удавалось надуть Полиньку, она в первую минуту была весела, а потом снова предавалась сожалениям о простодушии своей наследницы. Таким образом, беспрерывный торг кипел между лоскутницей и Полинькой, которую очень утомляли такие сцены.

Ей казалось, что живет она в каком-то совершенно незнакомом, чужом городе. Вечное одиночество пугало ее, и тут только стала она сочувствовать своей покровительнице, которая провела так две трети жизни.

Печально и медленно тянулись для Полиньки дни за днями, без всякой перемены в настоящем, без всякой надежды на перемену к лучшему в будущем. Наконец однообразие нарушилось: болезнь лоскутницы так усилилась, что она слегла в постель.

Ни днем, ни ночью Полинька не отходила от ее кровати; лоскутница постоянно держала ее за руку, из страха, чтоб Полинька не ушла от нее.

— Уж немного тебе быть со мною: я завтра, непременно завтра умру, — говорила каждый день старуха, думая такой хитростью подкрепить измученную Полиньку и удержать ее от мнимого бегства.

Но эти слова не утешали, а напротив, пугали Полиньку, которая, в отчаянии упав на колени перед лоскутницей, горько плакала, думая с ужасом:

— Я останусь опять одна в целом свете, снова всякий вправе будет унижать, преследовать меня, клеветать на меня. Куда я пойду?.. что я буду делать одна?

И у бедной девушки невольно вырывался вопль, в котором слышалось имя Каютина.

Как бы ни была светло и роскошно убрана комната, но если в ней умирает человек, она принимает печальный и тусклый колорит, как будто потускневшие глаза умирающего везде оставляют свои следы. Лачужка, и без того сырая и мрачная, заваленная тряпьем и лохмотьями, стала еще мрачнее; в ней медленно умирала лоскутница. Вытянувшись на кровати во весь свой длинный рост, она лежала неподвижно. Седые всклокоченные волосы в беспорядке падали на исхудалое, рябое ее лицо, глаза дико вращались кругом, губы шевелились, старуха несвязно бормотала. Полинька, измученная бессонными ночами, как полотно бледная, сидела у кровати, не спуская печальных глаз с больной. Вдруг голос старухи стал тверже, и она повелительно сказала:

— Поди же! ведь она меня за вас всех простила. Подите! мне и без вас очень тяжело!.. Ах, боже мой, что же они не идут!

И она тоскливо заметалась головой по подушкам.

Полинька тихонько взяла за руку лоскутницу, которая пугливо уставила на нее свои дикие глаза, долго, долго рассматривала ее лицо и, наконец, закивав головой, шепнула;

— Спасибо, спасибо: ты их выслала; они только тебя и боятся.

— Здесь никого нет, — заметила Полинька.

Лоскутница опять тоскливо замотала головой и, указывая на угол, где было навалено тряпье, пугливо сказала:

— Вот они, все оттуда приходят; только что ты отвернешься от меня, они так и обступят мою кровать и смотрят на меня, и все такие бледные, худые да страшные, а пуще всего твоя бабушка… У, у, у! как она сердито на меня смотрит!

И старуха, вздрогнув, спрятала лицо в одеяло и продолжала:

— Ты скажи им, что я тебе отдам все, все, что имею! Достань-ка из-под кровати старый сапог!

И, сделав усилие, Дарья села на постели. Полинька подала ей старый сапог, валявшийся под кроватью. Лоскутница прижала его к груди и упала в изнеможении на подушки. Отдохнув, она поманила к себе Полиньку и на ухо шепнула ей:

— Все продай, что есть у меня, только этого сапога никому не отдавай, я нарочно его бросаю под постель… Я всякого вора перехитрю! — прибавила она самодовольно.

Полинька печально слушала лоскутницу, которая что-то считала на иссохших своих пальцах.

— Позови мне… вон этих-то!

И лоскутница указала сердито на стену, из-за которой слышались голоса детей шарманщика.

Полинька позвала все семейство шарманщика. Лоскутница встретила их сердито:

— Ага! небось, рады, что я умираю; вы, чай, оберете ее-то… а?..

Дарья указала на Полиньку, которая была вечная защитница бедных своих соседей: иногда даже выпрашивала для них у лоскутницы денег, вследствие чего старуха и вообразила, что шарманщик с женой непременно обкрадут Полиньку.

— Слушайте! — грозно сказала старуха: — После моей смерти вы ничего от нее не дождетесь… я ей запрещу баловать вас!

И она приказала Полиньке подать из угла разного хламу и принялась наделять семейство шарманщика; каждому дала по две пары истасканных башмаков, жене сверх того старый изорванный капот, а шарманщику измятую шляпу и жилет, с которого прежде велела Полиньке спороть медные пуговицы, сообразив, что с пуговицами подарок был бы уж слишком роскошен.

— Ну, довольны?.. не поминайте же лихом! Ух! устала! Идите вон отсюда! да смотрите же, не ждите ничего больше!

Дарья упала на подушки и закрыла глаза.

Семейство шарманщика удалилось, обливаясь слезами: оно теряло в лоскутнице опору своего существования.

Когда Полинька снова осталась одна с лоскутницей, старуха открыла глаза и слабым голосом сказала:

— Палаша! я уж недолго проживу, что-то очень тоскливо мне; и давно пора бы умереть, да одного жаль: не успела продать мой товар!

Лоскутница тряпье свое называла товаром.

— Тебя обманут, оберут, мою голубушку, мою ласточку. Подойди-ка ближе ко мне, дай мне насмотреться на тебя. Ведь ты одна из всех людей, что я знала, не бранила меня, не обижала, не говорила мне, что я безобразная; ты не гнушалась, ела мою хлеб-соль! ты ходила за мной, больной, как будто я твоя мать! Ох, господи, господи! зачем же, кажись, и умирать мне теперь? А, статься может, я не стою такой жизни!

Полинька заплакала.

— Не плачь; в сапоге ты найдешь билеты банковые, и деньги найдешь, и мою духовную.

— Мне ничего не надо! —