Ежась от дождя, попадавшего за воротник, я вернулся в школу. В ее маленькой зале с перевернутой на бок фисгармонией и портретом румяного пастора на голубой стене, спала добрая половина нашей «кумпании». У дверей, на железном листе догорали дрова. Чад от потухающих головешек ходил по комнате едкими волнами. Прижавшись к соседу озябшим несоразмерно длинным телом, приказчик из Курска кричал во сне:

— Дашенька, я не виноват-с, ей-богу. Вот крест, не виноват-с…

Я настелил соломы за фисгармонией. Засыпая, смотрел на румяного пастора и думал, почему у него один глаз меньше другого…

А. Сапожников{356}

Крым осенью 1920 г.{357}

Все лето 1920 года мы прожили в Бурлюке[2]. Вскоре подошла осень, и вновь стал вопрос об ученье. Переезжать всей семьей в Севастополь не позволяли финансы, тем более что Севастополь был битком набит беженцами со всей России. Поэтому мать решила, что наступающую зиму я буду учиться по программе гимназии дома; кузенов же моих дядюшка, служивший в каком-то учреждении, забрал к себе в Севастополь и определил в городскую гимназию.

Незадолго до их отъезда произошло чрезвычайное происшествие, о котором нельзя не рассказать. Это было в августе или сентябре. Какой-то татарин, ехавший через Бурлюк из Евпатории, сказал, что в деревне Багайлы (недалеко от нас) засела какая-то банда. Она забирает лошадей, режет скот местного помещика Сарача, а сына управляющего имением повесила на воротах усадьбы. Что за банда, никто не знал (таковых в горах засело немало, и они иногда спускались пограбить на равнину), но стало ясно, что, если они нагрянут на нас, нам несдобровать.

В доме единственными представителями сильного пола в это время были только мы — трое мальчишек. И мы решили защищаться и организовать оборону усадьбы. Все ворота, двери, калитки были заперты, даже чтобы войти в дом, нужно было постучать условным стуком.

Наша женская часть со всем этим согласилась. Мы почувствовали свою силу, зарядили винтовки и учредили дежурства. Дежурный пункт выбрали за каменным забором, рядом с главными въездными воротами. Прошли сутки «повышенной боевой готовности», никто не появлялся, и мы уже начали успокаиваться, как вдруг утром в степи со стороны Евпатории раздались выстрелы; мы бросились к своей стене, выходившей на основную улицу. И вскоре мимо нас проскакали 25–30 всадников, одетых кто во что попало, но каждый с винтовкой за плечами. Передние из них ехали на довольно приличных конях, в седлах, задние же тряслись охлюпкой, постепенно отставая. Пронеслись они довольно быстро, все время оглядываясь. Не успели они отъехать от нашего наблюдательного пункта и нескольких сот метров, как из-за угла на карьере вынесся отряд белых. По черным погонам мы поняли, что это отряд из Марковского полка. Марковцы стреляли на ходу из револьверов, а передние уже помахивали обнаженными шашками. И если наша оборона внешне и носила серьезный характер, но в ней все же было больше детского, буссенаровского, типа «мама купи мне пушку и барабан, я поеду к бурам бить англичан».

Тут же было все «по-взрослому», как бывает в гражданской войне. На выезде из деревни в сторону Тархан марковцы догнали удиравших и устроили рубку по всем правилам. Мы срочно спрятали все свое вооружение и побежали на край деревни. И здесь я впервые в жизни увидел отрубленную голову. Бандитов положили почти всех; их отряд состоял из мародеров всех цветов радуги.

Сделав свое дело, марковцы собрали лошадей, положили нескольких раненых в подъехавшие за ними мажары, окружили с десяток пленных и направились дальше.

После этого происшествия мама стала серьезно подумывать, чтобы все же снова перебраться в город, наводила справки о возможности снять комнату и чаще наезжала в Севастополь. В одну такую поездку, в первых числах ноября, она взяла с собой и меня. Мы приехали к полудню на Северную сторону, отпустили своего возницу, предложив ему ждать нас на следующий день, а сами переправились в город. В городе было заметно какое-то оживление, на улицах — много военных; скоро мы узнали, что началась эвакуация белых тыловых учреждений, и в порту идет погрузка на транспорты.

Мы встретились с дядей Сережей Резниченко{358}, и он настаивал, чтобы мы с матерью немедленно возвращались в Бурлюк, забирали всех и срочно переезжали в Севастополь. Он утверждал, что белые сдали Перекоп, отступают и что на такой позиции, как под Бурлюком на Альме, почти наверняка будет новое сражение, и оставаться там равносильно самоубийству. Мама согласилась с его доводами, и в конце дня мы оба опять были на Северной стороне. Наших лошадей там, естественно, не было, и мать наняла городского татарина, который согласился не только отвезти нас в Бурлюк, но и на другой день доставить обратно.

Раньше чем продолжать рассказ о приезде в Севастополь, вернусь немного назад. Накануне нашей такой чреватой последствиями поездки, вечером, стало известно, что в школе остановились на ночь какие-то проезжие военные; послали девчонку узнать и получили доклад — ночует какой-то полковник Редькин{359} с тремя офицерами. Так как эта фамилия была нам знакома, то послали пригласить проезжих к ужину. Каково было изумление моей матери, когда в вошедшем офицере она узнала сослуживца отца по Павловскому полку, когда-то капитана Редькина.

Разговоров хватило на весь вечер, мы много вспоминали и рассказывали друг другу о старой и нынешней жизни, потом они ушли ночевать в школу и утром рано уехали. За весь вечер этот такой хороший и старинный знакомый почему-то даже не намекнул, что Перекоп взят, что фронт двигается к нам и что он сам просто бежит, куда глаза глядят. Знай мать от него действительное положение дел, мы наверное уехали бы сразу, не потеряв сутки на холостую поездку в Севастополь, и не так поспешно, не оказались бы в положении, когда «omnia mea mecum porto».

Положение наше осложнялось тем, что наша Оксана[3] в то время была не в Бурлюке; с началом учебного года она уехала в Симферополь и занималась