Шрифт:
Закладка:
— Оставьте Бога себе. Мы хотим БСС.
— Вы не получите БСС до тех пор, пока мы не будем знать больше. Как вы правильно сказали, у нас накопился колоссальный объем информации…
— Отдайте ее мне. Пусть мои ребята над ней поработают.
— Нет. Мы должны получить более четкое представление о БСС. По правде говоря, Бен, то, что мы уже знаем, несколько пугает…
— В каком смысле?
— Во всем этом есть нечто неправильное. Что-то здесь не так. Вы должны нам верить.
— Послушайте, Пол. Мы долетели до Центавра. Доползли до него. Ушли годы, чтобы туда добраться. И годы на возвращение. Но нам ничего не удалось там найти. Проклятье, ничего! С тем же успехом мы могли бы сидеть дома. Неудача поставила крест на межзвездных путешествиях. Народ не позволит повторить эксперимент. Срочно необходимо достичь успеха с БСС — в противном случае нам не видать звезд, как своих ушей. А теперь мы знаем, что БСС существует. Но вы не хотите поделиться с нами.
— Как только мы получим хоть что-нибудь определенное, сразу же передадим вам все данные.
— А почему бы не позволить нам взглянуть на то, что у вас есть? Если данные и в самом деле не поддаются пониманию, мы вам их вернем.
Томас покачал головой.
— Ни в коем случае.
3
Слов не было, хотя и возникало ощущение непроизнесенных слов. Не было и музыки, но возникало ощущение музыки. Не было пейзажа, но накатывало ощущение стройных деревьев, грациозно раскачивающихся на ветру, аккуратных лужаек, окружающих величественные здания, журчащего ручейка, блистающего в лучах невидимого солнца, озера, покрытого белыми барашками бегущих волн. Никакой реальности, но глубокая вера, что расколотая реальность таится где-то рядом, за углом, готовая вырваться наружу.
Мэри-Кей погрузилась в эту реальность, позволив ей окутать тело. «На этот раз, — подумала она, — вот сейчас, пожалуйста, Господи, пусть там будет то, что я сумею понять». Но, очутившись внутри, Мэри уже не жаждала найти там что-либо стоящее. Достаточно было и этого. Нет смысла чего-то желать, к чему-то стремиться. Душа наполнилась до самого края, а разум исчез.
На миг появилась одинокая человеческая мысль: «Настанет день — и я это получу, настанет день — и появится информация. Настанет день — и я узнаю крупицу правды».
А потом мысль исчезла. Нет никакой нужды знать. Важно лишь существовать — и ничего более.
Она перестала быть человеком. Она вообще перестала быть кем-либо или чем-либо — и просто существовала, лишившись всего, кроме внутреннего ядра сознания. У нее больше не было тела и разума. Интеллект улавливал только удивление и ошеломляющее счастье, невинную чувственность, бессмысленную радость существования и опьянение от самого факта пребывания здесь. Где бы это место ни находилось. Ее даже не волновало, где оно. Ей было все равно.
Долг и воля слабо сопротивлялись беспечности.
— Но почему? — воскликнула она. — Почему вы мне лишь показываете? Почему ничего не объясняете? Я разумна. Я хочу знать. Я имею право знать.
— Ш-ш-ш-ш.
Шорох, колыбельная. Сопереживание. Нежность.
А потом святость.
И она полностью погрузилась в святость.
4
«Они смотрят на меня», — подумал Томас. В этом и заключалось его проклятие: они смотрят на него и ждут руководства и утешения, а ему нечего им сказать. Они находились там, на линии огня, а он оставался здесь, в безопасности, и ему было необходимо хоть что-то им предложить. Но сколько Томас ни пытался, он понимал, что у него ничего нет. И каждый из них остро чувствовал окружающую реальность — ведь в противном случае они не были бы телепатами.
Требуется мужество, подумал он, необычайное мужество, чтобы погрузить свое сознание в безбрежный космос — туда, где время и пространство сжаты или вовсе перестали существовать. Даже зная об этом, понимая, что пространство-время отброшено в сторону, необходимо всегда ощущать его присутствие, и рядом всегда будет таиться страх, что твое существо может быть в любое мгновение похищено и навеки затеряется в самых темных потоках.
А еще нужно обладать особой смелостью, чтобы встретиться с другим разумом, который может находиться всего в нескольких световых годах или в миллионах световых лет от тебя, и с враждебностью, невероятно преумноженной этими световыми годами. Но труднее всего понять, что ты здесь лишь посторонний, новичок, жалкий провинциал, нижний конец тотемного столба. И противостоять желанию скрыться и принести извинения даже в тех случаях, когда на то нет никаких причин. Ты точно ребенок, попавший из детского сада в школу, где старшие ученики возвышаются над тобой подобно богам.
Томас встал из-за письменного стола и подошел к окну. Снаружи расстилалась пустыня, отчужденная и равнодушная, вздыбленные ветром кучи песка, враждебные голые скалы. «Неужели нельзя было выбрать более подходящее место для нашего института? — подумал он. — Среди зеленых лужаек и деревьев, где журчат ручьи, и можно гулять по лесным тропинкам». Но для административного разума пустыня казалась оптимальным выбором. Огромные расстояния и открытые пространства служили защитой от любопытных, которые в противном случае толпами бродили бы вокруг и мешали работе. Нет, их проект не был секретным, но о нем мало рассказывали общественности, надеясь, что со временем интерес публики упадет и в конце концов наступит момент, когда все о нем забудут.
Жуткое дело — слишком жуткое, чтобы сообщать подробности. Попытки читать далекие разумы вселенной всегда вызывали дрожь и трепет. Люди не смогут спокойно спать, зная о том, что здесь происходит.
«Что же случилось с людьми? — спросил себя Томас. — Неужели они не понимают, что этот проект — главная надежда человечества? В течение тысяч лет оно одиноко продвигалось вперед, нянчилось с предрассудками, совершало и умножало ошибки, вместо того чтобы их исправить, творило несправедливости… Необходимы новая кровь, новое мышление — и позаимствовать их можно только у других культур, живущих среди звезд. В процессе взаимного обогащения блуждающее во тьме человечество обрело бы наконец новые цели».
Коробочка на его столе зачирикала. Томас отошел от окна и нажал на кнопку.
— В чем дело, Эвелин?
— Вам звонит сенатор Браун.
— Благодарю.
Сейчас ему совсем не хотелось беседовать с сенатором.
Он уселся к кресло и включил панель визора. На экране появилось продолговатое лицо сенатора — аскетичное, морщинистое и напряженное.
— Сенатор, — приветствовал его Томас, — как мило, что вы позвонили.
— Мне захотелось поболтать с вами, — сказал сенатор. — Мы так давно не имели такой возможности.
