— Он предложил мне,— выдавил сенатор, задыхаясь от ярости,— исключительные права на использование Харви...

Тут Харрингтон его перебил, сам отчетливо не понимая почему, словно боялся дать сенатору продолжить предложение:

— Вы знаете, я помню, как много лет назад — я был еще подростком — Харви установили в помещении «Ситуации».

И даже сам был удивлен тому, что так хорошо помнит этот триумфальный вопль фанфар. Хотя тогда этому факту мало кто придавал большое значение, поскольку «Ситуация» была знаменита лишь нерегулярностью своих тиражей. Но теперь все обстоит по-другому — колонку Харви читают почти все, и даже в высокоученых кругах Харви цитируют как авторитетный источник.

— Харви! — фыркнул сенатор.— Моторный калькулятор! Механический пророк!

«Вот оно»,— очумело подумал Харрингтон. Именно это он и пытался нащупать.

Харви был предсказателем. Он выдавал прогнозы каждую неделю, а журнал печатал колонку извергнутых им предсказаний.

— Уайт старался вести себя убедительно,— продолжал сенатор,— Пустился на шуры-муры. Он, дескать, отдает Харви в полное мое распоряжение. Сказал, что будет показывать мне прогнозы, как только те появятся, и воздержится от публикации тех, на которые я укажу.

— Это могло бы оказаться полезным,— заметил Харрингтон.

Ибо Харви знаток своего дела — в том нет никаких сомнений. Неделю за неделей он попадал прямо в яблочко, точка в точку описывая, что и как будет происходить.

— Да не надо мне ничего! — завопил сенатор.— Я и близко не хочу видеть этого Харви. Это худшее из того, что могло случиться. Человечество достаточно здраво может судить, принять или отвергнуть предсказания любого мудреца, если он человек. Но наше технократическое общество выработало у себя условный рефлекс, согласно которому машины считаются непогрешимыми. Мне кажется, что «Ситуация», пользуясь аналитическим компьютером, очеловеченным при помощи имени Харви, чтобы предсказывать тенденции развития мировых событий, намеренно оказывает давление на легковерную публику. И я не желаю иметь с этим ничего общего. Я не хочу путаться с...

— Я понимаю, что значил для вас Уайт. Я знаю, что он радовался вашему назначению, но...

— Престон Уайт,— заявил сенатор,— опасный человек. Любой могущественный человек опасен, а в наше время наиболее могущественным является тот, кто может формировать общественное мнение. Я не могу себе позволить, чтобы мое имя хоть как-нибудь ассоциировалось с ним. Вот он я весь, как на ладони — человек, отдавший служению обществу сорок лет и, благодарение Господу, сохранивший незапятнанную репутацию. А что же будет со мной, если кто-нибудь однажды поймает этого Уайта на горячем? Как я смогу снести такое?

— Его едва не поймали на горячем, когда много лет назад комиссия конгресса проводила расследование. Насколько я помню, большинство показаний касалось Харви.

— Холлис, не пойму, чего я вас беспокою? Я и сам не знаю, зачем позвонил вам. Наверно, чтобы выпустить пар.

— Я рад, что вы так поступили. Что же вы намерены предпринять?

— Не знаю. Разумеется, я вышвырнул Уайта, так что, в принципе, мои руки чисты, но мне по-прежнему горько. Гнусный привкус во рту.

— Ложитесь спать. Утро вечера мудренее.

— Спасибо, Холлис, пожалуй, так и сделаю. Спокойной ночи.

Харрингтон положил трубку и застыл у стола.

Потому что теперь пришла кристальная ясность, теперь он уже не сомневался, ибо в точности знал, кому было нужно, чтобы Энрайт оказался в государственном департаменте.

«Именно этого,— подумал он,— и следовало ожидать от Уайта».

Как это было осуществлено, он даже не представлял — если такой способ существовал, то выведать его мог только Уайт.

Он устроил все так, чтобы Энрайт после прочтения нужной строки остался на государственной службе до подходящего момента, когда можно будет продвинуть его в госдепартамент.

Сколько же еще задействовано других людей и сколько других ситуаций происходят так же, как нынче ночью,— и только благодаря обширнейшим махинациям одного лишь Престона Уайта?

Харрингтон заметил лежащую на полу газету, поднял ее, взглянул на заголовок и снова отшвырнул прочь.

«Они попытались избавиться от меня»,— подумал он. И все было бы в порядке, если бы он просто побрел прочь, покинутый и забытый, как старая кляча, которую согнали с пастбища. Вероятно, все остальные именно так и поступали. Но пытаясь избавиться от него, пытаясь избавиться от кого бы то ни было, они должны были осознавать, что есть определенный риск. Единственным безопасным и абсолютно надежным для них решением было бы оставить его, как есть, позволить ему вести жизнь последнего джентльмена до самого смертного часа.

Почему они не сделали так? К примеру, не заложены ли в проект какие-то ограничения? Может, эти работы, чему бы они там ни служили, имеют свой предел нагрузки, ныне приблизившийся к крайней черте? Не потому ли, прежде чем задействовать кого-то другого, им пришлось избавиться от Харрингтона?

И если так — это их ахиллесова пята.

Еще одно — смутное воспоминание о сенатских слушаниях много лет назад: в тогдашних газетах были опубликованы приговор и портрет весьма озадаченного человека, одного из главных конструкторов Харви, сделанный, когда тот со свидетельского места говорил: «Но, сенатор, я же говорю: никакой аналитический компьютер не способен на такое. Дарования Харви противоречат рассудку».

«Это уже кое-что, а может, и нет,— решил Харрингтон,— но этот факт стоит запомнить, он может оказаться той самой соломинкой утопающего».

«И самое ужасное,— невозмутимо продолжал он размышлять,— что место человека разумного может занять всего лишь машина». Он уже высказывался на эту тему прежде, и довольно резко, в одной из своих книг — вот только не мог припомнить, в какой именно. «Как сказал Сэдрик Мэдисон нынче вечером...»

Он вовремя успел себя оборвать.

В дальнем уголке сознания зазвенел сигнал тревоги, и Харрингтон резко наклонился за сложенной газетой, небрежно брошенной на пол прежде.

Отыскал ее, заголовок ударил по глазам, и книги утратили свои элегантные переплеты из телячьей кожи, а ковер обрел свою грубую новизну, и Харрингтон снова стал собой.

Всхлипнув, он опустился на колени, сжимая газету в трясущейся руке.

«Все-таки не изменился,— думал он,— Накатывает без предупреждения!»

А измятая газета — его единственная защита.

«Но зато могучая защита»,— подумал он.

«Ну-ка, попытайся снова! — мысленно крикнул он Харви,— Давай, попробуй-ка!»

Но Харви не попытался

Если это вообще Харви. Но этого уж Харрингтон знать не мог.

«Я беззащитен,—думал он,—беззащитен, если не считать сложенной газеты с заголовком, набранным восемнадцатым кеглем.

Беззащитен, а моему рассказу никто не поверит, даже если решиться его обнародовать

Беззащитен, а тридцать лет моего эксцентричного поведения ставят под сомнение любой из моих поступков».

Он пытался отыскать в своем сознании какое-нибудь средство помочь, но не