очень уважал чувство чести Ли – и понимал точный военный масштаб позиции Ли. Ли еще не просил о перемирии; он лишь предложил встретиться, чтобы обсудить точные условия капитуляции, которые ему предложат, если он решит сдаться. Тем временем бои продолжались. Грант вел переговоры о сдаче форта Донельсон в 1862 году и Виксбурга в 1863 году, и тонкости переговоров о капитуляции были ему знакомы. Он вернулся в седло ранним утром в воскресенье, 9 апреля, в Пальмовое воскресенье, голова все еще пульсировала, и поскакал “в голову колонны”, где теперь шли интенсивные бои.

Ли провел ночь, расположившись в лесу, примерно в двух милях к северо-востоку от деревни Аппоматтокс-Корт-Хаус. Его “санитарная машина и штабные повозки запутались где-то среди поездов” в хаосе отступления, поэтому он был вынужден обойтись без палатки и походной мебели. Отблески костров вокруг него говорили сами за себя – он был окружен федералами. Если перед ним была только федеральная кавалерия, оставалась надежда, что его пехота сможет пробиться сквозь нее и дать армии время добраться до Линчбурга. Поздно вечером того же дня Ли провел свой последний военный совет. Он стоял перед собственным костром в ночной прохладе; Лонгстрит, молчаливый и задумчивый, сидел на бревне и курил свою длинную изогнутую трубку, а генералы Гордон и Фиц Ли сидели на одеяле. Ли отдал последний приказ об атаке: Кавалерия Фиц Ли должна попытаться прорубить путь через противника при поддержке пехоты Гордона, а тыловое охранение под командованием Лонгстрита должно как можно дольше удерживать наспех вырытые траншеи против основной массы федеральной пехоты, наступающей позади них. Все они согласились сражаться до конца, пока оставался хоть какой-то проблеск надежды. Лонгстрит был среди тех, кто был наиболее решительно настроен сражаться дальше.

С первыми лучами солнца Ли поднялся после короткого сна. Генерал Пендлтон, его начальник артиллерии, с удивлением обнаружил, что он одет в свой лучший мундир, шелковый кушак обмотан вокруг талии, его лучшая шпага с позолоченной львиной головой на пономеле и рукояткой из слоновой кости висит на вышитом золотом поясе для шпаги. Она была специально заказана для него в Париже восхищенным жителем Мэриленда у мастера мечей Луи Франсуа Девисма. * Его кавалерийские сапоги до колен сверкали, он носил золотые шпоры с гребнями, а на руках у него была новая пара бледно-серых перчаток. “Если сегодня мне предстоит стать пленником генерала Гранта, я намерен выглядеть наилучшим образом”, - сказал он Пендлтону, возможно, в шутку. Из армии, которая сократилась примерно до 28 000 человек, “простого скелета, призрака армии Северной Вирджинии”, у Ли теперь было менее 8 000 истощенных, истощенных пехотинцев, вооруженных и пригодных к бою, и, возможно, 2 100 кавалеристов, чтобы противостоять 80 000 федеральных войск, но он был полон решимости сражаться, как никогда. Фиц Ли начал атаку в 5 часов утра, но ранний утренний туман скрыл от Ли ход событий, хотя он мог слышать интенсивную артиллерийскую и мушкетную стрельбу за Аппоматтокс-Корт-Хаусом. К 8 часам утра звуки битвы были слышны, но Ли не имел никаких известий о результатах. Он послал полковника Венабла вперед, и вскоре Венабл вернулся с посланием генерала Гордона. “Передайте генералу Ли, что я измотал свой корпус до предела и боюсь, что ничего не смогу сделать, если не получу мощной поддержки от корпуса Лонгстрита”. Поскольку корпус Лонгстрита был сильно и безнадежно занят попытками сдержать как минимум два корпуса Союза в тылу, Ли сразу же стало ясно, что прорваться сквозь вражеские ряды уже невозможно: он был окружен, и противник занимал более высокие позиции со всех сторон. “Тогда мне ничего не остается, как отправиться к генералу Гранту, и я предпочел бы умереть тысячей смертей”. Говорил ли он это сам с собой, как утверждают некоторые, или со своими подчиненными, не совсем ясно, но, похоже, нет никаких причин для того, чтобы Ли говорил сам с собой, или чтобы он не был откровенен со своими подчиненными в этот момент. “О, генерал, - сказал один из них, - что скажет история о капитуляции армии на поле боя?”

Ответ Ли был типичным: что история, несомненно, скажет о нас “тяжелые вещи”, хотя на деле это оказалось не так, и что если это будет правильно, то он “возьмет всю ответственность на себя”.

Ли хотел услышать еще одно мнение: он послал за Лонгстритом и вкратце объяснил ситуацию. Они стояли перед костром, сложенным из прутьев ограды. Лонгстрит позже записал, что “мужественная осанка Ли не смогла скрыть его глубокой депрессии”, но, руководствуясь здравым смыслом, который всегда делал его мнение ценным для Ли, Лонгстрит задал вопрос, который никто другой не осмелился задать. Может ли “кровавая жертва его армии хоть как-то помочь делу в других частях?”. Ли считал, что нет, и Лонгстрит ответил: “Тогда ваша ситуация говорит сама за себя”.

Ли все еще не хотел делать последний шаг и послал за генерал-майором Уильямом Махоуном. Утро было холодным, и Махоуни дрожал. Он помешал ногой угли и сказал, что не хочет, чтобы Ли думал, будто он напуган, - ему просто холодно. Ли кивнул – ему, наверное, и в голову не пришло бы, что Махоуни может быть напуган. Махоуни тоже был разговорчив и задавал Ли больше вопросов, чем Лонгстрит считал нужным. Когда грозный и громоздкий генерал Лонгстрит взглядом приказал ему перейти к делу, Махоуни наконец высказал свое мнение. Настало время Ли встретиться с генералом Грантом.

Появился бригадный генерал Эдвард Портер Александер, молодой начальник артиллерии Лонгстрита. Ли взял на себя труд содрать кору со срубленного дуба, чтобы не испачкать свой лучший мундир, и сел рядом с ним. Александр выступал за продолжение боя, а когда Ли мягко отговорил его от этой идеи, он предложил “приказать людям рассеяться по лесам и кустам и либо собраться у генерала Джонстона в Северной Каролине, либо отправиться каждый в свой штат со своим оружием и доложить губернатору”. Он предполагал, что две трети армии поступят так, “как кролики и куропатки в кустах, и они [армия Союза] не смогут разбежаться, чтобы преследовать нас”. Ли не только скептически отнесся к этому предложению, но и активно выступал против него. Хотя позже Александер будет отрицать, что он имел в виду партизанскую войну, именно это и привело бы к подобному шагу. Ли был превосходно обученным кадровым офицером и испытывал профессиональную неприязнь к партизанской войне во всех ее проявлениях; он сравнивал ее с “кустарничеством”, которое превратило бы Юг в довоенный “кровавый Канзас” в гораздо больших масштабах.