Шрифт:
Закладка:
— Типичный представитель открытой и доверчивой породы дураков,— почмокал губами Сентяпов.
— Война — помните германскую? — доводит людей до кровожадности, если взвинчивать социальные страсти да разжигать психоз национальной вражды. Что ни говори, а несколько поколений стали навозом для будущего,— угрюмо произнес Елагин.
— Навоз для будущего? Я — навоз, вы — навоз, и нет иной альтернативы? Неужели нет? — забормотал Боренька.
— А я вот не желаю быть навозом даже для вечности! Мой идеал — сам большой да щей горшок. Не так ли, Дунечка? — похлопал кабатчицу цо жирной спине Елагин.
— Я когда-то предпочитала идеальную любовь, но потом поняла—любовь начинается идеалом, кончается под одеялом,— затараторила Дунька.
— Хватит болтать, господа, пора думать о борьбе с большевизмом. Японцы пришли и уйдут, вы останетесь,— повторил Блейд. — А мы вам поможем.
— Если так, то мы станем друзьями. — Сентяпов протянул рыхлую ладонь Блейду. — С большевиками делить власть не желаю, а буду опираться на вашу помощь, господа.
Над морем стояла ночь и опять сияли небо, воздух, морские волны. Катер Дугласа Блейда скользил над бездонными глубинами, сопки проходили медленно, величаво, черная вода лениво обламывалась у бортов, за кормой клубился бугристый след. Хлопья пены выбрасывались на колени Сентяпова, он был погружен в неясные ему самому думы. Изредка поглядывая на светящуюся равнину моря, он чувствовал себя угнетенным. Угнетало сознание собственной малости в огромном северном мире, и казалось невозможным, что вот он — сын калужского скорняка— стал полновластным правителем.
— Моей власти могут угрожать одни большевики.
— Вы что-то сказали? — спросил американец.
— Я спросил: слово может быть оружием?
— Слово божие, разумеется...
— А человеческое?
— Если бог вкладывает его в наши уста...
— Я буду сражаться с большевиками божьим словом.
— Сражайтесь с ними делом, мистер Сентяпов! Война слов самая бесполезная и самая смешная из войн,— посоветовал Блейд.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Хмурый, исхудавший после воспаления легких отец Поликарп то читал Библию, то беседовал с Донауровым. Тот же, вернувшись из тайги, не показывался на улице, а коротал время со священником да наслаждался своей любовью к Феоне.
— Сколько новых людей у нас появилось, страсть! Делят святую Русь. Забыли, видно, что Русь-то единая, неделимая, нельзя ее на сто кусков распотрошить,—говорил отец Поликарп.
— И Россию, батюшка, можно распотрошить, только вот надо ли? Стоящее ли это дело? — спрашивал Андрей.
В комнату вошла Феона с тряпкой в руке. Она мыла окна, двери, стены, обмахивала пыль с мебели; Андрей любовался ее летящими движениями и видел, как стекла приобретают родниковую ясноту, бревна стен желто лоснятся, кровать под лоскутным одеялом стала похожей на цветочную поляну. Он испытывал признательную нежность и к ловким рукам Феоны, и к родниковым стеклам, и к цветному одеялу...
С моря ползла грозовая туча, от каждой молнии вода вспыхивала, словно подожженная. Грозы — редкое явление в высоких широтах — вызывали в Андрее беспричинную радость то ли своим могуществом, то ли дикой красой. Сегодняшняя гроза была необычной: на востоке небо и море соединяла сплошная стена
ливня, на северной стороне стояла радуга, в южной — солнце. Ливень, радуга, солнце усиливали радость Андрея, и без того настоянную на любви к Феоне.
—• Как хорошо!—воскликнул он.
Феона положила ему на грудь ладони, прижалась головой и зарыдала.
— Что с тобой, Феона?
— Я плачу от страха, что скоро окончится наше счастье, проговорила она сквозь слезы.
— Наше счастье не окончится до нашей смерти...
Она вздрагивала при каждом ударе грома, в отблеске молний лицо ее становилось то зеленоватым, то лиловым. После грозы наступила тишина, и Феона успокоилась.
Пробуждение ее начиналось обычно с недоуменного вздоха: она приоткрывала веки и видела на подоконнике странный шар в короне лучей. Откуда он появился? Требовалось усилие, чтобы понять — это же ее круглое зеркальце, в котором запуталось солнце.
Феона осторожно, чтобы не разбудить Андрея, выскальзывала из-под одеяла, потягивалась, жмурилась на стекла в дробинках прошедшего дождя, на занавески, что раздувались от морского бриза. Как ни осторожно вставала она, Андрей пробуждался одновременно, несколько мгновений следил за ней, потом бросался к Феоне.
— Да здравствует солнце! — Он обнимал ее и кружил на месте.
Феона в тысячу первый раз торжествовала свою победу над ним.
— Не все любят красоту, но все хотят есть, в том числе и ты,— говорила она, разливая чай: янтарная струя изгибалась над стаканом, пахло горячими булочками, кетовой свежепосо-ленной икрой.
— Вот оно —обыкновенное счастье, необходимое всем людям. В страхе потерять его плакала ты вчера,— сказал Андрей.
Окно закрыла фигура солдата.
— Вас просит зайти Сентяпов,— сказал солдат.
— Зачем я понадобился?
— У него и спросите, мое дело передать.
— Пойдешь к Сентяпову? — спросила Феона.
— Он предложит вернуться на радиостанцию.
— А ты как?
— Пить-то, есть-то нужно...
В кабинете Сентяпова Андрей столкнулся с Дугласом Блеи-дом, которого не видел с той злосчастной ночи, когда они были арестованы.
— Добрый день, мистер Донаурофф! Рад встретить вас в полном здравии,— приветствовал американец. — Вы еще не знакомы, рекомендую, Донаурофф — славный человек.
— Я потому и пригласил его, что наслышан. Предлагаю должность начальника радиостанции,— сразу перешел к делу Сентяпов.
— Так с ходу и в начальники? Надо поглядеть, в каком состоянии станция.
— Садись за столик и выстукивай: всем, всем, всем...
— Соглашайтесь, мистер Донаурофф! Я уже говорил господину Сентяпову, что, кроме вас, другого радиста нет на всем Побережье. А радио необходимо вот так,— Блейд провел ребром ладони по своему горлу. — Буду дополнительно платить за информацию, интересующую нашу фирму. Я только что рассказывал господину Сентяпову о том, как американский Запад относится к русскому Востоку. Авантюристы
