− Игорь Владимирович, я ценила вас как опытного сотрудника и, признаюсь, талантливого художника… Не делайте, не делайте такие удивлённые глаза! Если бы я вас не ценила, то в своё время не взяла бы на работу. Но теперь нам придётся расстаться.

− За это можете не беспокоиться. Расстанемся прямо сегодня.

Он поворачивается, делает несколько больших шагов по её просторному кабинету и пускается в бегство, не удосужившись даже прикрыть за собой дверь. Она остаётся стоять с бумажным “посохом” в руке. Императрица школьных кабинетов, властительница интерактивов и инсталляций.

− Ты же специально всё это проделал? – усмехается Таня. Они остановились сразу за кованой решёткой в виде морской волны, в пустоте продуваемого двора.

− Скажем так: мне было важно поставить этот эксперимент.

Таня вопросительно кивает и чиркает зажигалкой. Сегодня она твёрдо решила курить.

− Было интересно, где в ней заканчивается приличный человек.

Он тоже курит, причём какие-то крепкие дешёвые сигареты. Усы провисли по краям – осталось только подкрутить их. “Тюлень”, – всплывает у Тани в голове, и она тут же чувствует прилив грусти, переходящей в жалость.

− Почему тебя не интересовало, где он в ней начинается?

“Тюлень” громко хохочет.

− Я надеялся это узнать задним числом…

Они курят и молчат. Тёплый ветер, проносящийся через двор, не даёт зажечь сигареты. Паузу прерывает Таня.

− На самом деле, история с дневниками Рибковского довольно неоднозначная… Насколько я знаю, оригиналов никто никогда не видел. Даже фотокопий.

− Не дыма без огня, – он, наконец, раскуривает свою “беломорину”, – Ты не веришь в то, что обкомовские ходили сытыми, тогда как твоя прабабка умирала с голоду в своей коммуналке?

− И да, и нет… – Таня швыряет бычок в подвернувшуюся урну, – Хотя это довольно известная гипотеза, многие матёрые историки ставят её под сомнение. Факты нужны: аутентичные записи, фотографии, накладные…

“Тюлень” снова хохочет.

− А я верю и помню, что в Совке к людям относились именно так.

− Относились, – Таня делает успокаивающий жест рукой, – Ещё и похлеще. И всё-таки я стараюсь до последнего не видеть в людях подлецов. Тем более, в блокадниках.

− Художник так видит, – хохочет бывший учитель изо, – Мне, может, приснилась эта сцена, эти два куска колбасы с жирком на блюдечке…

− Мне моя бабушка рассказывала про тушёнку.

− Про тушёнку?! – изумляется “Тюлень”.

− Да, у военных в пайках была тушёнка. Понятно, что не у всех. Но у прабабки любовник был в разведке. Вот тут, кстати, около Комендантского аэродрома где-то стояла его часть… И он приносил

тушёнку. Так в первый раз они так на неё набросились, что вдвоём съели целую банку. Прабабку потом мучила совесть за то, что не поделились с соседями.

− Ну, потом-то делилась?

− Делилась, – вздыхает Таня, – Но это вряд ли кого-то спасло от смерти, хотя… кто знает?

− В Сталинграде ели американскую тушёнку, – задумчиво говорит Игорь Владимирович, – Её называли “второй фронт”… Тань, мне будет тебя не хватать.

Эту фразу он произносит тише, словно опасаясь, что кто-то может услышать. Как раз в это время мимо проходит шумная гогочущая компания подростков из их школы. Увольнение “Тюленя” сегодня – главная школьная новость. Поравнявшись с курящими учителями, ученики тоже сбавляют громкость и, кажется, начинают перешёптываться.

− Игорь, по-моему, ты хотел этого поражения. Или я не права?

Он молчит, пожёвывая свою “беломорину”, отчего ещё больше напоминает тюленя, грызущего рыбий скелет.

− Смотря что считать поражением.

− Я именно про схватку с фрау. В жизни не поверю, что ты не понимал: в одиночку против системы идти всё равно, что бросаться на амбразуру.

Он опять громко хохочет, и Таня ловит себя на мысли, что её начинает это раздражать.

− Со мной против системы идти никто не захотел.

− Так можно было просто тихо написать заявление, – Таня отшвыривает вторую сигарету.

− Я же говорю: мне был важен этот эксперимент…

Его голос немного дрожит, отчего фраза получается какой-то неубедительной, эдаким случайно подобранным аргументом, выуженным в самый последний момент.

− Ты – смелый человек, – Таня вдруг не узнаёт свой голос, – давай прощаться. Мне сегодня в другую сторону.

− Мне будет тебя не хватать, – повторяет “Тюлень” и, чмокнув Таню в щёку, шагает к трамвайной остановке.

“Нет, Игорь, ты совсем не смелый”, – вздыхает Таня, глядя ему вслед, – “И я тоже совсем не смелая, если вру тебе прямо в лицо…”

12

Держась за холодный поручень, Сусанна спускается из вагона на низкую мокрую платформу и чувствует, что вот сейчас упадёт в обморок: кислорода здесь столько, что им дышать-не передышать. Хоть весь город сюда привези. Но на платформе она одна. Сомкнув двери, поезд даёт гудок и отчаливает, через несколько мгновений скрываясь за поворотом, утонув в сырости, тишине и сосновых ветках. Сосны! Вот что будоражит, вот что взывает оттуда, из каких-то озоновых, изумрудных глубин, запрятанных так далеко, что спрашиваешь себя: разве могло это уцелеть? Сусанна делает несколько шагов по неестественно широкому для такой глуши перрону, останавливается и оглядывается назад. Когда-то это, видимо, была большая станция, сооружённая посреди густого соснового бора: на огромной поляне, вырубленной с размахом, несколько совершенно пустых путей лежат далеко друг от друга. “Глазницы” светофоров с огромными оттопыренными “веками” напоминают о том, что жизнь здесь всё же есть. И ещё об этом напоминает запах костра. Начало мая всегда так пахнет. Сусанна продолжает путь по платформе в сторону белого кирпичного домика. На окнах – решётки. Обе двери, судя по всему, наглухо закрыты. “Приветненское”, – табличка с названием висит почти под самой крышей, аккурат под чердачным окном. “Зачем тут чердак?” – спрашивает себя Сусанна.

“Там был большой двухэтажный вокзал, с навесом и покатой крышей. Деревянный, правда…”

Это ещё довоенный голос Катри, не такой грубый, хотя уже прокуренный. Стоя под форточкой на коммунальной кухне, она по привычке дымит, а глаза её при этом улыбаются.

“На вокзале всегда было столько народу! Как будто туда весь город приезжал. Поезда из Петрограда шли полные, и я считала станции: вот проехали Оллилу, Куоккалу, Келломяки, вот уже Терийоки, после Терийоки я начинала готовиться к выходу…”

Сусанна вслушивается в ещё различимый звук удаляющегося поезда. В такой пустоши, кажется, можно услышать всё: даже стук собственного сердца или ток крови в висках. А в голове у неё звучит и звучит голос Катри – той Катри, которую она ещё не успела возненавидеть, из которой ещё могла получиться хорошая мать и жена.

“Дом тёти Пихлы быть немного в стороне от станции, в глубине