Действительно, Эдвард, как человек, который первый раз в жизни совершил проступок, испытывал в совести неописуемые угрызения. Видел себя уже на улице, закиданным грязью и камнями, повешенным на фонаре, стыд обливал ему лицо, лихорадка сжигала уста, крутился, как бы желал укрыться, думая, что все на его лице читают клеймо позора.

Эдвард уже в течении нескольких часов знал, что на Кароля на улице было совершено нападение жандармов, которые его преследовали, был арестован и отвезён в цитадель. Он чувствовал себя причастным к этому, напрасно хотел перед собой оправдаться, что сделал услугу обществу, что Каролю ничуть заключение не угрожало; упрямо представлялся ему образ несчастного, увозимого в Сибирь, и себя с петелькой на фонаре. Он мучился, желая говорить, спотыкался, ходя, смеялся без причины, был бессознательным. Самое поверхностное знакомство с человеком показывало в нём неудовлетворённую совесть.

Из друзей Кароля и обычного его общества не было никого, это также поразило Ядвигу, она оглядывалась на двери с каждым их открытием, но напрасно: он не приходил! По меньшей мере половина гостей знала уже о его судьбе, никто этого грустного предмета коснуться не хотел.

Было уже около десяти, когда двери отворились и вошёл совсем незнакомый мужчина. Был это молодой человек, суровой наружности, бледного лица, грустного выражения. Представился панне Ядвиге как друг Кароля и просил её о нескольких словах разговора. Она живо побежала в другой конец зала, имея уже страшное предчувствие.

– Что вы мне скажете, пан? – спросила она.

– Прошу прощения, пани, за мою навязчивость, есть немного бумаг и несколько книжек, которые мы бы хотели перепрятать, может, вы, пани, были бы милостивы принять их на несколько дней к себе.

– Очень охотно, – отвечала Ядвига, – но пан Кароль…

– Мы надеемся, что его освободят.

– Как это? – крикнул Ядвига, ломая руки. – Он под стражей?

– Вы ничего не знаете?

– Ничего! Что же произошло?

– Жандармы схватили его на улице, отвезли в цитадель, в его доме ничего не нашли, кроме нескольких книжек, которые есть везде.

Ядвига была так взволнована, что не могла говорить, бледнела, дрожала как лист, но старалась показать себя спокойной. Эта минута только убедила её, как он был ей дорог. Она чувствовала, что этого не должна была выдавать, но одно усилие на мужество неизмерно ей стоило.

– Дай мне, пан, эти бумаги и книги.

А через минуту добавила:

– Вы не боитесь за него?

– Настолько, насколько сегодня можно не бояться за кого-нибудь, кто есть в цитадели. Могут и должны его выпустить, нет никаких доказательств вины; но могут также вывезти в Сибирь, приговорить в солдаты, потому что достаточно быть подозрительным, чтобы быть виновным.

Говоря это, он подал ей небольшую пачку, которую Ядвига бросила на кресло, поклонился и не спеша вышел. Оглядев салон и лица тех равнодушных людей, которые были свидетелями её боли, Ядвига сердечно пожелала как можно быстрее от них избавиться, не хотела показать по себе, как ужасно страдала, хотела собрать мысли, хотела быть одна. К несчастью, почти всегда, когда люди нас обременяют, мы чаще всего имеем их около себя. Гости легко догадались о полученной новости и жадно следили за выражением её лица. Прежде чем прошла через салон, стоя под позорным столбом этих глаз, она сумела овладеть собой, девичья гордость ударила ей в лицо, геройское мужество наполнило грудь.

«Он в тюрьме, – сказала она в духе, – разломаем тюрьму, раскуём кандалы, он должен быть свободен!»

Какая-то дивная надежда вступила в неё, почти спокойная и улыбающаяся, она подошла к собравшимся. Все глаза были обращены на неё, ничего из неё вычитать, однако, было нельзя, кроме выражения нерушимой отваги.

– Пани, ты несомненно уже знаешь, – сказал граф Альберт, – что того пана Глинского, которого я имел удовольствие узнать здесь, возможно, сегодня взяли…

– Я знаю об этом, – отвечала ему Ядвига живо, – но надеюсь, что он будет свободен.

Тётка, которая ни о чём не знала, услышала имя Кароля; честная женщина уже как-то с ним смирилась.

– Что же это там произошло с паном Глинским? – спросила она.

– То, что всех каждую минуту может встретить: заключили его в цитадель; одним мучеником больше, одним правым человеком меньше при жертвенном алтаре, но Бог над нами!

Она произнесла это с таким достоинством и спокойствием, что тётка испугалась её неестественного холода, чувствовала, что под ним скрывается какое-то гигантское решение.

– А! Боже мой! Боже мой! – сказала она. – Как мне его ужасно жаль!

Во время всего этого разговора Эдвард стоял и улыбался, сам не зная чему, но нижняя его губа конвульсивно дрожала, а со лба катился каплями холодный пот.

– Тётя, – хмуря брови, отвечала Ядвига, – сегодня все достойные люди должны пройти через цитадель, извините, господа, но я имею надежду, что все без исключения мои слова вы оправдываете. Да, – говорила она с видом большей горячки, – это время жертв, от которых никто уклониться не может, беда тем, что захотят остаться холодными зрителями драмы, мы противостоим им все!

И она бросила взгляд на своих гостей, на лицах которых видно было недоумение, многие из них даже не желали себе роли статиста играть в такой трудной пьесе.

Этим мужеством она покрыла настоящее беспокойство, но её экзальтация объявляла о глубоком чувстве, все молчали, кто-то бросил несколько слов сожаления, тётка начала плакать и должна была подать ей стакан воды, гости медленно стали расходиться. Эдвард вышел почти последним и забежал в ближайший кабак за рюмкой араки, которой добавил себе мужества.

Когда дверь закрылась за последним, Ядвига упала, сломленная, у ног тётки и расплакалась как ребёнок.

– Тётя! Матушка! Я напрасно бы тебе лгала, он был моим единственным, моим любимым, буду засыхать без него, моё сердце слезами истечёт, взяли его изверги, но я им его не отдам!

– Дитя, что ты плетёшь, ради Бога, тихо! Чем же ты можешь ему помочь?

– Я, если не я, то никто! Ежели такое чувство, как моё, не совершит чуда, то это чудо – невозможно.

– Но тихо! Но успокойся же! Ты знаешь, у них всё можно сделать деньгами, заплатим, что хочешь, только тайно, чтобы ты не скомпрометировала себя.

– Я? – дико смеясь, воскликнула Ядвига. – Я хочу быть скомпрометированной, я об этом не забочусь, дело в нём, не во мне! Рассчитывать не умею, но пожертвовать собой смогу.

Не будем рисовать этой отчаянной сцены, которая протянулась далеко за полночь. Ядвига попеременно то слабеющая от женской боли, то охваченная экзальтацией, геройскими мыслями самопожертвования, немела, наконец пробудила в себе отвагу к борьбе тем более трудной для её характера, что