ВЕРНУВШИСЬ В ДОМ 811, Франц просмотрел почту (ничего такого, что нужно было бы сразу распечатывать), а затем оглядел комнату. Фрамугу над дверью он оставил открытой. Доротея была права – худощавый спортивный человек мог бы пролезть. Он закрыл окошко. Тут же открыл, высунулся в него и проверил, что делается по сторонам, вверху (одно окно такой же, как у него, комнаты, а потом крыша) и внизу (через этаж от него – окно Кэл, еще три ниже, и грязное дно дворика-колодца, усыпанное набравшимся за многие годы хламом). Добраться можно было только если по лестнице. Впрочем, он заметил, что до окна его ванной, при большом желании, можно дотянуться из окна соседней квартиры, и удостоверился, что оно заперто.

Франц снял со стены большой рисунок, где паутинно-тонкими черными штрихами на ярком флуоресцентно-красном фоне была изображена телебашня, и надежно закрепил его канцелярскими кнопками в открытом окне красной стороной наружу. Вот! Теперь он гарантированно распознает свое окно с Корона-Хайтс, когда сюда придет солнце.

Затем он натянул тонкий свитер (день сегодня был несколько прохладнее, чем накануне) и куртку и сунул в карман еще одну пачку сигарет. Не стал задерживаться, чтобы приготовить сэндвич; в конце концов, утром, завтракая с Кэл, он съел два тоста. В последнюю минуту он спохватился и сунул в карманы бинокль, карту и дневник Смита, который может пригодиться во время визита к Байерсу. (Он успел между делом позвонить этому человеку и получил обычное равнодушное, несмотря на внешнюю экспансивность, приглашение зайти в любое время после полудня и остаться, если будет желание, на небольшую вечеринку, которая состоится вечером. Гости приглашались туда в костюмах, но это вовсе не обязательно.)

В качестве завершающего штриха Франц пристроил адресную книгу 1927 года на попку Любовницы Ученого и, быстро погладив ее, легкомысленно произнес вслух:

– Вот, моя дорогая, я сделал тебя соучастницей кражи. Но не тревожься: ты вернешь похищенное.

После чего без дальнейших прощаний, раздумий и оттяжек запер дверь на два оборота ключа и вышел на улицу, к ветру и солнечному свету.

Не увидев на углу автобуса, он быстрым шагом преодолел восемь коротких кварталов до Маркет-стрит. На перекрестке с Эллис-стрит он сознательно уделил несколько секунд рассматриванию (поклонению?) своего любимого дерева в Сан-Франциско – возвышавшейся до шестого этажа сосны в форме подсвечника, стянутой тонкими прочными проволоками, размахивавшей зелеными пальцами над коричневой, с желтой каймой, деревянной стенкой, что отгораживала узенький участок между двумя рослыми зданиями, почему-то до сих пор не замеченный магнатами высотного строительства. Подонки бестолковые!

Еще через квартал Франц сел в догнавший его автобус (так он выиграет минутку-другую). Пересев на Маркет-стрит в трамвай «Н-Джудах», он хотел было присесть, но вздрогнул и поспешно отступил, когда бледный до синевы пьянчуга в бесформенном, грязном, бледно-сером костюме, но без рубашки, появился из ниоткуда и неустойчивыми, быстрыми шагами направился к тому самому месту, на которое нацелился Франц. «Без воли Его ни один волос не… И так далее», – мысленно произнес Франц и поспешно отогнал эту мысль, как утром, во время завтрака у Кэл, отогнал воспоминания о смертельной болезни Дейзи.

Ему так хорошо удалось изгнать из головы все темное, что скрипучий вагон, казалось, плыл по Маркет, а потом по Дюбос-авеню в ярком солнечном свете, как колесница победоносного полководца, удостоенного Триумфа в Риме. (Может быть, следовало обрядиться в алое и держать за плечом раба, который то и дело полушепотом напоминал бы, что и он смертен? Очаровательная фантазия!) Он покинул трамвай возле горловины туннеля и, тяжело запыхавшись, взобрался по круто уходящему вверх заключительному отрезку Дюбос-авеню. Впрочем, сегодня подъем не казался очень уж тяжелым, или, может быть, сам он был посвежее. (К тому же знатоки альпинизма единодушно утверждали, что подниматься всегда легче, чем спускаться, – если дыхалка хорошая!) Район выглядел особенно опрятным и дружелюбным.

Наверху молодая пара (несомненно, влюбленные), взявшись за руки, входила в пестрые тени и зеленые сумерки парка Буэна-Виста. Почему вчера это место показалось ему таким зловещим? Как-нибудь, в другой день, он пойдет по той же дорожке, что и они сейчас, к красивой лесистой вершине парка, а затем неторопливо спустится по другой стороне в праздничный парк Хайт, который так несправедливо принимал за угрозу! Возьмет Кэл и, возможно, всех остальных, и они устроят тот самый пикник, который предлагал Сол.

Но сегодня не до прогулок – у него другие дела. Неотложные, между прочим. Он взглянул на часы и торопливо зашагал вперед, лишь на мгновение приостановившись в начале Парк-Хилл-авеню, чтобы взглянуть на прекрасный вид зубчатого гребня Короны. Вскоре Франц миновал знакомую калитку в высоком проволочном заборе и направился через зеленое поле к коричневым склонам холма, увенчанного каменной короной. Справа от него две маленькие девочки вроде бы устраивали для кукол чаепитие на траве. Да ведь это те самые девочки, которые вчера пробежали ему навстречу. Прямо за ними развалился их сенбернар; рядом с ним сидела молодая женщина в выцветших голубых джинсах, умудрявшаяся одновременно расчесывать свои длинные светлые волосы и гладить пышную ухоженную шерсть собаки.

А левее, рядом с другой молодой парой, лежащей почти вплотную друг к дружке, хоть и не в обнимку, растянулись, зевая, два добермана (те самые, ей-богу!). Франц улыбнулся им, мужчина улыбнулся в ответ и небрежно помахал рукой. Все это являло собой то, что принято обозначать затертым клише «идиллическая сцена». Совсем не то, что вчера. Теперь гипотеза Кэл о темных псионических способностях девочек казалась хоть и изящной, но весьма преувеличенной.