Шрифт:
Закладка:
— На кой оно мне, Иваныч, — обиделся парень.
Кулагин, рассматривая широкое, в конопушках лицо парня, кивнул:
— Вот и пошли, покажешь.
Пока пробирались на площадку, где годами копился лом, Кулагин спросил у парня:
— Когда вы с Гусевым ремонт делали: третьего или четвертого?
— Третьего, — помедлив, ответил парень. — А может, четвертого. — Он повернулся к механику: — Слышь, Иваныч, ты когда с отгула пришел — пятого? Ну вот, значит, крыло мы меняли вечером четвертого. Точно — четвертого. Гусев приехал в гараж, кабы не соврать, часов в девять, светло еще было. Я в тот день задержался на работе... Ну, личная надобность была. Смотрю: едет, и крыло разбито, а меня увидел, прямо обрадовался. Говорит: «Давай, Саня, помогай, пузырек с меня будет!» Я сперва на завтра отложить хотел, так он пристал: сейчас надо, завтра с утра в рейс. Спрашиваю — чего, мол, приключилось? Он смеется: со столбом, говорит, разминуться не мог. И вроде трезвый был. Как его угораздило, ума не приложу.
— Постой, что ты мелешь? — механик остановил парня. — Гусев же сам мне говорил: на столб наехал третьего.
— Слушай ты этого Гусева больше! — огрызнулся автослесарь. — Он тебе и не такое зальет!
— Погоди, погоди! — не на шутку разволновался механик. — А как же тогда диспетчер? Она же отметила, что Гусев приехал четвертого сразу после обеда.
— Кто это, Валька Шубина, что ли? — усмехнулся парень. — Да Гусев ей только мигнет глазом — она вся выложится. Ты, Иваныч, прямо как с луны свалился! В гараже все об этом знают.
— Ну, Санька, смотри у меня! — погрозил пальцем механик. — Если что наврал про Гусева — самолично уши отверну. — Он заметно расстроился, догадываясь, что Гусев его обманул и что тот натворил что-то серьезное, коли им интересуется милиция.
Санька полез на груду ржавеющего металла и вскоре вытащил искореженное, крашенное темно-зеленой краской левое крыло «Татры».
— Вот оно! Я же говорил: самолично менял, самолично выбросил.
Кулагин внимательно осмотрел крыло. Там, куда пришелся удар, краску снесло до блеска железа. Воробьев протянул руку — давайте, Сергей Петрович, в машину снесу.
— На, держи. А вам, товарищи, превеликое спасибо! — поблагодарил он механика и слесаря.
Гусев, тщедушный, остроносенький, с увертливыми широко расставленными глазками мужичок, запирался не долго. Косясь одним глазом на заключения экспертов, предъявленные ему Кулагиным, он тусклым, безжизненным голосом говорил:
— Так я что, рази виноват, что этот «жигуль» откуда-то вывернулся? Дело было так: иду за молоковозкой, скорость держу небольшую, километров на пятьдесят, не больше. Глянул вперед — чисто. Включил левый поворот и пошел на обгон. Только вывернул, а навстречу «жигуль». Откуда он взялся — не пойму.
Кулагин, не поднимая головы, молча дописывал протокол допроса. Так, думал он, насчет пятидесяти километров Гусев, безусловно, врет. Тихоненко по тормозному следу подсчитал, что перед столкновением скорость «Татры» была не меньше восьмидесяти, это определенно... И что не видел встречные «Жигули», тоже врет, дорога там прямая, обзор хороший. Скорее всего, понадеялся, что успеет проскочить. Каких дел натворил, лихач чертов! И скрылся! Сбежал! Даже не глянул — может, люди пострадали? Может, помощь требуется?
Гусев долго читал протокол. Брал ручку, целился подписать, но, помедлив, откладывал. Наконец коряво расписался и поднял глаза на Сергея.
— Я свободен, товарищ следователь?
Кулагин аккуратно сложил бумаги в папку.
— Нет, Гусев, не свободен — отныне не свободен. Сейчас буду просить у прокурора санкцию на арест. Нельзя вам оставаться на свободе, никак нельзя.
Катерина плакала. Сидела за столом в темной кухне и плакала, Сергей включил свет, прошел к плите, потрогал чайник — холодный. Снял крышку со сковороды — пусто. Сел за стол.
— Была сегодня у мальчика?
— Была, конечно. — Встала, ушла в ванную. Пустила воду. Минуту спустя вернулась. — Извини меня, сейчас ужинать будем.
— Снова картошку жарила?
— Жарила... Уплетает за обе щеки, улыбается: мамка моя, говорит, тоже так вкусно готовит... А докторша одно твердит: в пятницу отправим Сережу в детдом! Я ей объясняю: мы его к себе заберем! Она свое: нет у меня права ребенка вам отдать. Что, у нее сердца нет, что ли?
Сергей вздохнул:
— Сердце у нее есть, а вот против закона она не может пойти.
— Какого закона? От закона ребенку зла не может, не должно быть, а детдом — разве это радость?
Сергей молчал: он-то знал, что усыновление — процедура не одного дня, а Сережу в больнице держать не станут. Придется пока это время ездить к нему в детдом...
На кухне вкусно запахло чуть поджаренным омлетом. Катерина налила терпкого, душистого чая, села напротив Сергея.
— Ну ладно, а заявление на мальчика кто должен писать — я или ты?
Ю. Пыль,
майор милиции
ДОЛГАЯ НОЧЬ
Динамик в комнате дежурного наконец-то ожил. Диктор объявил: московское время семнадцать часов. Николай облегченно вздохнул: в Москве семнадцать. Плюс разница. Итого девять. Дежурству конец.
Уже сменившись и сдав оружие, Николай заглянул в Ленинскую комнату. Просто так, дверь была распахнута. А домой все равно не к спеху: у жены, Вали, сегодня допоздна занятия, после десяти вечера приедет, не раньше.
В ленкомнате Саша Табачников, помощник дежурного, играл сам с собой в шахматы.
— Скучаешь, Сашок?
— Что-то тихо сегодня... — проворчал Саша. — Не к добру, уж ты поверь.
— Как в природе: затишье перед бурей, — философски изрек Николай. — Ну что, сгоняем блиц?
— Садись! И заранее сдавайся, несмышленыш.
— Тоже мне, маэстро из Ныо-Васюков!
Они всегда дружелюбно подначивали друг друга, а шахматное счастье любило их одинаково и улыбалось им попеременно.
В комнату вошел капитан Горелин:
— Отставить шахматы! Табачников, на выезд! — И, после короткой паузы, Николаю: — И вы тоже, Щапов.
Николай хотел было напомнить, что рабочий день у него закончился, дежурство сдано. Однако промолчал. Тем более, что с Горелиным не поспоришь.
В старом «газике» устроились пятеро: шофер, Горелин, Табачников, Щапов и оперуполномоченный угрозыска Бадайкин.
— До ночи-то хоть вернемся? — спросил ворчливо шофер Доронин.
— Чего не знаю, того не знаю, — хмуро ответил Горелин.
