Когда мы остались наедине в опустевшей гостиной, у остывающего очага, Элизабет спросила, ровно и холодно, останусь ли я с ними. Она держалась достойно, достойнее, чем я или Маргарет: прямая, спокойная, серьезная, она, не будучи старшей, безропотно приняла на свои плечи все обязанности хозяйки поместья и с честью справлялась с ними. И она не хотела их лишиться – я прочитала это в развороте ее плеч, в линии вскинутого подбородка, в стылом, металлическом блеске глаз.

– Нет. – Слова дались легко, словно и не меня гнали из родного дома, теперь уже – навсегда. – Если метель не разыграется, уеду утром.

Это успокоило ее, я же замялась, подыскивая верные слова.

– Скажи, – медленно произнесла я, не сводя с нее испытующего взгляда. – Говорила ли тебе матушка о древнем обычае… ах, должно быть, говорила, кто же еще носил к лесу нынешний урожай?.. Она не рассказала тебе, почему он так важен?

– А разве он важен? – Губы ее дрогнули в раздраженной улыбке. – Всего лишь старое суеверие.

Я нахмурилась. Вот уж родственная душа Рэндаллу!

– Раз матушка не объяснила, то и я не вправе. Но я прошу тебя – не пренебрегай им, хоть и не веришь. Приноси каждый год лучше яблоки, самые красные яблоки к камню у леса и уходи, не оглядываясь. Я молю тебя, не прерывай эту цепь.

– А следовало бы. Давно пора прекратить эту пустую трату урожая. Ты никогда не пыталась сосчитать, сколько же стоит такая корзина, унесенная в лес?

– Тут дело вовсе не в деньгах, Элизабет…

Она выпрямилась резко, глаза сверкнули под сведенными бровями.

– Не докучай мне со своими глупостями, Джанет, а сказки прибереги для Маргарет. Наследницей матушка оставила меня, и только мне решать, как вести дела поместья и сада!

– Матушка, – твердо ответила я, не отводя взгляда, – считала тебя благоразумной. В конце концов, будь это глупым пустяком, стала бы она сама всю жизнь следовать обычаю?

Что-то странное мелькнуло в глазах Элизабет, дурное и тревожащее, но она улыбнулась, и наваждение исчезло. Верно, случайная тень скользнула по ее лицу.

– Хорошо, я сделаю, как ты просишь, – со вздохом согласилась она. – Глупостям матушка действительно потакать бы не стала.

Как я хотела сказать ей больше, предупредить ее о дивных соседях и сделке, что кровавой нитью тянется за нашим родом, но не смела вымолвить и слова. Как знать, не сделаю ли я хуже?

Ночь я провела в своих покоях. Их протопили, камни у камина до сих пор дышали жаром, но у окон расползался пятнами зеленый и голубой мох, и пахло в спальне не теплым камнем и огнем, а влажным лесом и прелой травой.

Кольцо ни разу не потеплело с тех пор, как я переступила порог дома.

За полночь в дверь поскреблась Маргарет, потерянная в своем горе, не находящая утешения в простых и привычных вещах, еще слишком юная, чтоб забыться повседневными тревогами и за их пологом укрыться от скорби. Она прижалась ко мне, как много лет назад, когда прибегала плакать после дурного сна, и я долго шептала ей глупые сказки о короле птиц и хитром пахаре, о черном воре и колдовских конях.

Мы задремали под утро, а на рассвете, собираясь в дорогу, я заметила, что не мох расползся по остывшим камням у камина, а хрупкие травинки пробились в щели, и белые звездчатые цветы покачиваются меж них.

13

Благословенны дети, зачатые на Бельтайн, – приходят в этот мир они в мягкий рассвет Имболка, среди сотен его свечей, белых, как молоко. Хозяйка Котла, сама в этот день сбросившая старушечье покрывало, щедро расшитое блестками мороза, одаривает новорожденных своей улыбкой и благословением.

Но горе им, если богиня отворотит свой взор, горе им, если явятся в мир до срока, пока богиня не возродилась девой и матерью, пока лишь вьюжная злоба царит в ее сердце – в сердце ведьмы-карги.

Дворец встретил меня тяжкой, гнетущей тишиной и душным полумраком. Слуги, необычайно молчаливые и угрюмые, скользили, прижавшись к стенам, не поднимая глаз. Шорох одежд смешивался с боязливым шепотком, и не отделить было одно от другого. В высоких темных галереях, где обычно танцевали неистребимые сквозняки, нынче дышать было трудно. Чужое, всеобъемлющее горе сдавило грудь, и я сама потом так и не смогла вспомнить, как добрела до покоев Элеанор, так и не смогла понять, почему ноги принесли меня именно туда.

В ее спальне, выстуженной и пустой, словно никто и никогда не обитал в ней с того дня, как заложили краеугольный камень, удушливо пахло кровью. Мне не пришлось расспрашивать служанок – я поняла все и так, словно незримой тенью все темные дни стояла за плечом Элеанор.

Богиня не пожелала взглянуть на ребенка, зачатого среди узора туманных чар, и он пришел в мир раньше срока. В родных моих землях повитухи выбиваются из сил, чтоб преждевременные роды прошли благополучно и для ребенка, и для матери, не жалеют жертв ни Хозяйке Котла, ни домашним духам, ни добрым соседям. Обычно им удается задобрить силы, что непостижимы и обидчивы, и тогда младенец рождается слабый и хворый, но живой. И если мудра мать, щедро на тепло и любовь ее сердце, может он вырасти, избегнув когтей смерти.

Но иногда жертв бывает мало.

Или некому их приносить – как и было с Элеанор.

Уже давно сменили изодранные покрывала и простыни, задубевшие от крови, но на темной древесине кровати остались тонкие белесые борозды от скрюченных в спазме пальцев. Я едва коснулась их, и озноб прокатился по телу, словно кто-то шагнул на мою могилу.

Что она чувствовала, о чем думала капризная моя Элеанор, глупая моя Элеанор, когда рождение новой жизни оборачивалось смертью, долгой, кровавой и мучительной? Даже в окружении служанок и лучших медиков столицы была ли она одинока и потеряна, одна против всего мира, его брошенное и нелюбимое дитя? Или за ее спиной стояла та, жуткая, с тонкими паучьими пальцами и беззвездными глазами? Нашептывала ли она сладкие обещания, которые так легко принять за правду, но которые правдой не были?

Я не знаю. И никогда уже не узнаю.

Тихий, тоскливый звук разбил скорбное оцепенение мыслей, и я вздрогнула, сбрасывая стиснувшее горло отчаяние, словно выныривая из непроглядной пучины дурного сна.

Совсем рядом плакал ребенок. Не плакал даже – поскуливал тонко, не имея сил раскричаться во весь голос. Не веря своим