Преподобный Тимберли прочел это сообщение с кафедры вслух, отложил газету, окинул нас торжественным взглядом, достал носовой платок, вытер лоб, высморкался и сказал хрипло:

– Давайте помолимся.

Отец встал, и его примеру последовали все прихожане. Брат Тимберли просил Господа нашего Иегову не оставить нас в час испытаний. Просил его ниспослать мудрость президенту Маккинли[44]. Просил помочь всем нашим храбрецам на суше и на море, что готовятся вступить в бой за священную, Богом им данную землю. Просил упокоить души тех, кто падет в бою, и утишить горе вдов, сирот, отцов и матерей тех юных героев, коим суждено погибнуть. Просил, чтобы восторжествовала истина, положив скорый конец этой войне.

Просил за наших друзей и соседей, несчастных кубинцев, столь долго страдавших под железной пятой испанского короля. И так далее и так далее – минут двадцать.

Отец давно излечил меня от христианской веры. Вместо нее у меня возникло глубокое подозрение, посеянное профессором Гексли и взращенное отцом, что такого человека, как Иисус из Назарета, никогда не существовало.

Что до брата Тимберли, то на него я смотрела как на источник шума, у которого из всех пор сочится елей. Как и многие проповедники Библейского Пояса[45], он был фермерским сыном, питавшим, как я подозревала, отвращение к настоящей работе.

Я не верила и сейчас не верю в Бога на небесах, который слушает слова брата Тимберли.

И все же поймала себя на том, что отвечаю «аминь» на каждое его слово и слезы текут у меня по щекам.

А сейчас я влезу на ящик из-под мыла[46].

В двадцатом столетии григорианского календаря среди «интеллектуалов» Соединенных Штатов Америки вошел в моду так называемый «пересмотр истории», или ревизионизм. Основной идеей этого учения было то, что участники исторических событий не имеют понятия, что и зачем они делают, и не понимают, что они всего лишь марионетки в руках неведомых злых сил.

Может быть, так и есть – не знаю.

Только почему народ и правительство Соединенных Штатов в глазах ревизионистов выглядят как негодяи? Почему бы нашим врагам – королю Испании, кайзеру, Гитлеру, Херонимо[47], Вилье[48], Сандино[49], Мао Цзедуну и Джефферсону Дэвису[50] – тоже не постоять немножко у позорного столба? Почему всегда мы?

Да, я знаю – ревизионисты утверждают, будто Испано-американскую войну устроил Уильям Рэндолф Херст[51], чтобы увеличить тиражи своих газет. И знаю, что многие ученые и эксперты придерживаются мнения, будто американский крейсер «Мэйн» в порту Гаваны взорвали, погубив при этом двести двадцать шесть жизней, некие злодеи с целью очернить Испанию в глазах американцев и тем подготовить их к войне.

Вы хорошо меня слушаете? Я сказала: я знаю, что такие мнения высказывались. Я не говорила, что они верны.

Бесспорно то, что официальные круги Соединенных Штатов весьма откровенно указывали испанскому правительству на угнетенное положение кубинцев. Верно и то, что Уильям Рэндолф Херст в своих газетах публиковал весьма неприятные вещи об испанском правительстве. Но Херст – еще не Соединенные Штаты, и у него не было ни пушек, ни кораблей, ни власти. А был только громкий голос и полное отсутствие уважения к тиранам. Тираны таких людей не выносят.

Эти мазохисты-ревизионисты представили войну 1898 года как империалистическую агрессию Соединенных Штатов. Как могла империалистическая война привести к освобождению Кубы и Филиппин, остается неясным. Но ревизионисты всегда первым делом заявляют, что виноваты Соединенные Штаты. Если историку-ревизионисту удается это доказать (не без помощи логической подтасовки), то докторская степень ему обеспечена, и он на верном пути к Нобелевской премии мира.

В апреле 1898 года нам, темным провинциалам, было понятно только одно: уничтожен наш крейсер «Мэйн», погибло много моряков, Испания объявила нам войну, президент созывает добровольцев.

На другой день, в понедельник двадцать пятого апреля, пришло президентское воззвание: он обращался к народу с просьбой собрать сто двадцать пять тысяч добровольцев из рядов народного ополчения Штатов, чтобы пополнить нашу почти не существующую армию. Утром Том, как обычно, уехал в свою Академию Батлера. Воззвание застало его там, и в полдень он прискакал обратно – его чалый меринок Красавчик Браммел был весь в мыле. Том попросил Фрэнка обтереть Красавчика и уединился с отцом в кабинете. Минут через десять они вышли, и отец сказал матери:

– Мадам, наш сын Том желает записаться в добровольцы, чтобы послужить своей стране. Сейчас мы с ним поедем в Спрингфилд. Я должен присягнуть, что ему восемнадцать и он получил родительское согласие.