но во всяком случае, горячая обоюдная любовь, быть может, смешанная с ненавистью, то есть самое сильное чувство. Справедливость моего вывода подтвердилась в тот же день, как только я ее увидел: я почувствовал непреодолимое влечение к ней, нашу общую неразрывную связь; но ее попытка лицемерия вызвала во мне мгновенную ненависть. Это последнее чувство происходило, конечно, вследствие инстинктивного отвращения моего к мысли, что я один совершил преступление, и внутреннего голоса, побуждающего меня найти оправдание своим действиям и ответственность их разделить с другим.

Между нами неожиданно стала Нина Евстафьевна. Княгиня посмотрела на нее в упор с холодной злобой и в ее губах прошла неуловимая улыбка — коварная и злая. «Прекрасно, милая княгиня, кажется, огонек злобы в вашем сердце запылал сильнее», — подумал я с радостью. В самом деле, все это очень благоприятствовало моим планам. Меня охватило чувство какой-то благодарности к ней и мне хотелось бы ее обнять и целовать в порыве этого чувства.

— Твой добрый папа, милая Нина, — проговорила моя союзница, очаровательно лицемеря, — напрасно обвиняет такого чудного доктора, как господин Кандинский. Кто же виноват? Конечно, мы: не надо было держать у себя дряхлую, выжившую из ума старуху.

— Разумеется, maman, — отвечала Нина с алым румянцем, разлившимся по ее лицу. — Только мне кажется, что Георгий Константинович стоит слишком высоко во всех отношениях, чтобы ваша защита могла бы не быть излишней.

— Вот как, любезный дружок Нина, — смотри, не увлекись своим добрым доктором.

Девушка при этих словах грациозно изогнулась своим тоненьким телом, точно приготовляясь к защите и, делая насмешливый реверанс, язвительно ответила:

— Maman, я полагаю, что вы, по крайней мере, должны бы быть свободны от всякого подобного увлечения…

— Ниночка, что это значит?

— Maman, я практикуюсь в умении бросать шпильки, — ответила трепещущим голоском и с нервным дрожанием худенького тела робкая Нина.

Княгиня была бледна, как мрамор, и глаза ее помутились.

— Что еще здесь у вас происходит? — раздался голос старого князя, неожиданно очутившегося среди нас после того, как он выгнал, наконец, «старую колдунью» из дома.

— О, папа — ничего. Maman горячо уверяет, что наш доктор не виноват, а я ответила, что он слишком высоко стоит, чтобы слова защиты были уместны…

— Все доктор и доктор!.. Одно только эта слово я и слышу — вот уже три месяца скоро. Звенит в ушах этот доктор. Вы знаете ли кто — дамский доктор, — счастливейший, черт побери, человек. Ваше лицо — целая карьера… Дорогая Тамарочка, — ты что-то очень бледна. Почему же это?.. А… почему…

Он подозрительно стал смотреть на княгиню, расширив глаза, заблиставшие гневом. Ревность, видимо, успела поселиться глубоко в его сердце в виде маленькой ядовитой змейки, время от времени покусывавшей его. Я находил, что чем больнее, тем, пожалуй, и лучше.

Тамара нашлась.

— Удивительно, какой ты нежный отец, Евстафий Кириллович, нечего сказать. Наш сын лежит в соседней комнате мертвым, а ты, поплакав немного — для проформы, — впал снова в свое обычное шутовство, произносишь «черт» и тому подобные слова. Извини, мой друг, я глубже чувствую, чем ты, и твое замечание о моей бледности может быть уместным разве в устах такого пустого болтуна, как ты.

Она величественно отвернулась от него, но старик, очарованный ее словами и величавой красотой, схватил ее руку и, припав к ней губами, опустился на одно колено. Морщины с быстротой забегали на его лице и, обращаясь к своим грузинкам, <он> сказал:

— Какая у меня чудная жена. Ангел небесный, Тамарочка, я не стою твоего следа, который оставляют твои ножки, ступая по земле. Я стар, разум мой гаснет, чувства грубы, любил сына — потерял, но вижу тебя и чувствую, что могу утешиться… Тамара — ангел, я — старый пес. Как это хорошо… ха-ха-ха!..

Он дико рассмеялся. В лице Тамары отразилось мучительное отвращение; дамы-грузинки обменялись взглядами презрительного недоумения. Нина Евстафьевна, стоявшая рядом со мной, нервно задрожала, головка ее закачалась и она сказала чуть слышно:

— Ах, папа, папа!.. Какое унижение. Мы все привыкли к этим нехорошим сценам — и все-таки тяжело и больно смотреть.

Тамара в это время с отвращением говорила:

— Прекрати свои гадкие выходки, старик, хотя здесь, у гроба твоего сына. Даже несчастья не могут тебя исправить…

И она быстро отошла от него.

Положительно, вмешательство древнего неумолимого Рока было бы не лишним для развязки событий в этом доме несчастий. Рока нет, что ж, я готов взять на себя его роль и выйдет, надеюсь, не хуже, нежели при развязке древних трагедий, когда вмешивалась Судьба.

Думая таким образом, я отошел с Ниной Евстафьевной в конец комнаты и там начал с ней очень дружелюбно разговаривать. Я полагаю, что мы имели трогательный вид двух нежно воркующих голубков: проходящие дамы и князь посматривали на нас нежными взорами, и видно было, что им рисовались уже венчальные венки, осеняющие наши головы. Сказать ли, однако, почему я нежен был так к княжне: мне хотелось наказать княгиню Тамару за ее лицемерное поведение в отношении меня, и надо было только взглянуть на нее, чтобы видеть, что я достиг этой цели: она стояла в отдалении, неподвижная и бледная, видимо терзаясь ревностью и досадой. Другая причина моей нежности к княжне была такая: надо было погасить в диком старике всякую мысль о моей близости с его женой, расположить всех его родственниц в свой пользу и, наконец, совершенно овладеть сердцем и мыслями хрупкой и нежной Нины. Последней цели я достиг, и в этом не было сомнения.

В этот день я скоро уехал. Когда я сошел с лестницы, предо мной неожиданно появилась княгиня Тамара.

— Вы меня мучаете, жестокий человек. Надо сознаться, вы ведете странную игру, недостойную вас… О, это отвратительное больное создание — вы говорили с ней больше, чем со мной… Я страдаю, я жестоко страдаю… Я одинока в этом доме и испытываю такое чувство, как если бы была заключена в склеп… Что мы совершили с вами — ужас!..

Я слушал все это с самым равнодушным видом, нарочно не отвечая ни слова. Когда она умолкла, я поцеловал ее руку и бросился в коляску…

Все равно — она моя.

X

В Тифлисе появились всевозможные эпидемические болезни: черная оспа, тиф, дифтерит — фаланги победоносных бацилл рассыпались, разлетелись по городу с единодушием союзных армий, задавшихся целью уничтожить жителей. Это подняло дух медиков и вызвало их плодотворную деятельность: больные умирали сотнями. Я был одинаково равнодушен как к бациллам, так и к людям. Мне