class="p1">Ясно помню вечер, когда в Царском Селе был созван совет министров. Я обедала у их величеств до заседания, которое назначено было на вечер. За обедом государь волновался, говоря, что какие бы доводы ему не представляли, он останется непреклонным. Уходя, он сказал нам: «Ну, молитесь за меня!» Помню, я сняла образок и дала ему в руки. Время шло. Императрица волновалась за государя, и, когда пробило одиннадцать часов, а он все еще не возвращался, она, накинув шаль, позвала детей и меня на балкон, идущий вокруг дворца. Через кружевные шторы в ярко освещенной угловой гостиной были видны фигуры заседающих: один из министров говорил стоя. Уже подали чай, когда вошел веселый государь, кинулся в свое кресло и, протянув нам руки, сказал: «Я был непреклонен, посмотрите, как я вспотел!» Передавая мне образок и смеясь, он продолжал: «Я все время сжимал его в левой руке. Выслушав все длинные, скучные речи министров, я сказал приблизительно так: “Господа! Моя воля непреклонна, я уезжаю в Ставку через два дня!” Некоторые министры выглядели в воду опущенными». Государь назвал, кто более всех горячился, но я теперь забыла и боюсь ошибиться.

Государь казался мне до отъезда иным человеком. Еще один разговор предстоял его величеству – с императрицей-матерью, которая наслушалась за это время всяких сплетен о мнимом немецком шпионаже, о влиянии Распутина и т. д. и, думаю, всем этим басням вполне верила. Около двух часов, по рассказу государя, она уговаривала его отказаться от своего решения. Государь ездил к императрице-матери в Петроград, в Елагинский дворец, где императрица проводила лето. Я видела государя после его возвращения. Он рассказывал, что разговор происходил в саду. Император доказывал матери, что если война будет продолжаться так, как сейчас, то армии грозит полное поражение, и он берет командование именно в такую минуту, чтобы спасти родину, это его бесповоротное решение.

Государь передал, что разговор с матерью был еще тяжелее, чем с министрами, и они расстались, так и не поняв друг друга.

Перед отъездом в армию государь с семьей причастился Св. Тайн в Федоровском соборе; я приходила поздравлять его после обедни, когда они всей семьей пили чай в Зеленой гостиной императрицы.

Из Ставки государь писал ее величеству, и она читала мне письмо, где он рассказывал о впечатлениях, вызванных его приездом. Великий князь был сердит, но сдерживался, тогда как окружающие не могли скрыть своего разочарования и злобы: «Точно каждый из них намеревался управлять Россией!»

Я не сумею описать ход войны, но помню, как все, что писалось в иностранной печати, выставляло Николая Николаевича патриотом, а государя – орудием германского влияния. Но как только помазанник Божий встал во главе своей армии, счастье вернулось к русскому оружию и отступление прекратилось.

Один из величайших актов государя во время войны – это запрещение продажи вина по всей России. Государь говорил: «Ужасно, если правительство будет извлекать доход из народного пьянства. В этом Коковцов не прав». «Хоть поэтому вспомнят меня добром», – добавлял он.

Государь от души радовался, когда слышал, как крестьяне богатеют и относят свои сбережения в Крестьянский банк. Французский писатель Анет пишет: «Это именно Николай II, свергнутый император, имел честь осуществить в стране большую внутреннюю реформу».

В октябре государь ненадолго вернулся в Царское Село и, уезжая, увез с собой наследника Алексея Николаевича. Это был первый случай, что государыня с ним рассталась. Она очень о нем тосковала, и Алексей Николаевич ежедневно писал матери письма своим большим детским почерком. В девять часов вечера она ходила в его комнату молиться – в тот час, когда он ложился спать.

Государыня весь день работала в лазарете. Железная дорога выдала мне за увечье сто тысяч рублей. На эти деньги я основала лазарет для солдат-инвалидов, где они обучались разным ремеслам; мы начали с шестидесяти человек, а потом расширили до ста. Испытав на себе, как тяжело быть калекой, мне хотелось хоть некоторым облегчить их жизнь в будущем. Ведь по приезде домой на них в их семьях стали бы смотреть как на лишний рот! Через год мы выпустили двести человек мастеровых, сапожников, переплетчиков. Лазарет этот сразу удивительно пошел, но и здесь зависть людская не оставляла меня: чего только не выдумывали… Вспоминать тошно. Но то, что впоследствии, может быть, не раз мои милые инвалиды спасали мне жизнь во время революции, показывает, что все же есть люди, которые помнят добро.

Невзирая на самоотверженную работу императрицы, продолжали кричать, что государыня и я – германские шпионки. В начале войны императрица получила единственное письмо от своего брата, принца Гессенского, где он упрекал ее в том, что она так мало делает для облегчения участи германских военнопленных. Императрица со слезами на глазах говорила мне об этом. Как могла она что-либо сделать для них? Когда императрица основала комитет для наших военнопленных в Германии, через который они получали массу посылок, газета «Новое время» напечатала об этом в таком тоне, что можно было подумать, будто комитет этот в Зимнем дворце основан собственно для германских военнопленных. Кто-то доложил об этом графу Ростовцеву, секретарю ее величества, но ему так и не удалась поместить опровержение.

Все, кто носил в это время немецкие фамилии, подозревались в шпионаже. Так, граф Фредерикс и Штюрмер, не говорившие по-немецки, выставлялись первыми шпионами; но больше всего страдали несчастные балтийские бароны; многих из них без причин отправляли в Сибирь, по распоряжению великого князя Николая Николаевича, в то время как сыновья их и братья сражались в русской армии. В тяжелую минуту государь мог бы скорее опереться на них, чем на русское дворянство, которое почти все оказалось не на высоте своего положения. Может быть, шпионами были скорее те, кто больше всего кричали об измене и чернили имя русской государыни?..

Но армия была предана государю. Вспоминаю ясно день, когда он, как-то раз вернувшись из Ставки, вошел, сияющий, в комнату императрицы, чтобы показать ей Георгиевский крест, который прислала ему армия Южного фронта. Ее величество сама приколола ему крест, и он заставил нас всех к нему приложиться. Он буквально не помнил себя от радости.

Отец мой – единственный из всех министров – понял поступок государя, его желание спасти Россию и армию от грозившей опасности, и написал государю сочувственное письмо. Государь ему ответил чудным письмом, которое можно назвать историческим. В этом письме государь изливает свою наболевшую душу, пишет, что дальше так продолжаться не может, объясняет, что именно побудило его сделать этот шаг, и заканчивает словами: «Управление