— Убивал?

— Все делал. Я только одного не учел. Что из касты рабов был выход на тот свет, а из службы Наместнику — не было.

— Даже смерть не доступна?

— Даже она.

— А еще раз убежать ты не можешь?

Он хмыкнул. Поправил повязку на голове.

— Болит?

— Уже нет.

— Моя верность Наместнику… Это не клеймо на шее. Не выжжешь. Это внутри меня. Это то, чему я не могу сопротивляться. Безусловная, абсолютная покорность, Грин.

— Мне кажется, что вот сейчас ты бунтуешь.

— Да… Но если он прикажет убить тебя — я это сделаю. Не смогу сопротивляться приказу.

Она содрогнулась.

— Зачем ты это говоришь?

— Чтобы ты поняла. Чтобы не надеялась.

Она засмеялась:

— Разве надежда для таких, как я? Трусость — моя натура. У людей причины для выплесков, как причины. А у меня — антилопы. Мы оба с тобой заложники. Я у своих фобий, ты у своего Наместника. Не принадлежим себе.

— Ты вырвешься. Ты уже почти. Оллмотт присмотрит, и однажды твой осьминог станет покорной собакой, которая будет тебя защищать. Я вижу о чем говорю, Грин, ты выросла в таком ужасе, что станешь отличным бойцом.

— Но тебя уже не будет рядом.

— Точно.

— А если я не хочу быть бойцом?

Но он помотал головой. Зажмурился даже.

— Не думаю, что хоть у кого-то из этого лагеря остался выбор. Каждого из вас Оллмотт отбирал лично и на каждого из вас у него свои планы.

— Какие?

Крест лишь вздохнул.

И так почти невозможно. Почти. А если начать думать о перспективах — так и вовсе рехнешься.

— Ты любил когда-нибудь?

Он изумленно посмотрел на нее. «Какие глупости в твоей голове», — говорил этот взгляд.

И правда. Когда ему. Все служба да служба.

И она, усугубляя эту невозможность, вгоняя ее самым острием в душу, потянулась к нему с поцелуем.

Ну и что такого, если без него у нее предынфарктное состояние? Что боль в груди ощущается на физическом уровне?

— А если убить Наместника?

— Что?

— Не как в прошлый раз… А насовсем? Почему он тогда не до конца умер?

— Потому что у него было мое живое сердце.

— Не отдавай ему больше.

Он засмеялся.

— Теперь у него живое тело, лишенное души. Впрочем, она ему все равно без надобности. Глупо убивать того, кто может воссоединить магию, правда? Вся эта история со слопами — чистое безумие.

— Я буду беречь себя, когда ты уйдешь, — решила Фобия, осторожно усаживаясь на нем верхом. Все везде болело, вот засада. Обхватила руками небритые щеки. Губы Креста дрогнули и выдали совсем уж несусветную глупость:

— Варна. Он липнет к тебе, он из хорошей семьи. Воспользуйся им.

Чтобы заглушить эту чушь, Фобия принялась торопливо целовать его — лицо, страшный шрам на шее, седые виски.

Ему почти четыреста лет. Это как целовать вечность. Если задуматься — целая пропасть лежала между ними. Десятки, сотни, тысячи пропастей.

Никаких пересекающихся судеб. Короткая встреча.

Сколько они унесут с собой?

Крест уже не думал о прошлом или будущем. Он уже горел в этом настоящем, срывая с нее одежду, раздеваясь сам.

Какая разница, что там было, или что будет.

Вот же оно — настоящее. Вздрагивает, жарко прижимается, тянет за волосы, подставляет плечи под поцелуи, распоряжается его руками, как хочет.

И даже кусается.

Кто же мог предсказать ему такую вот Фобию Грин? Знал бы — ждал бы. Много-много лет в тюрьме ждал такой мимолетной встречи. Было бы проще. Было бы легче. Был бы смысл.

Даже в этих двух ночах было больше смысла, чем в нескольких столетиях.

Смысл уже почти рычал, трясущимися руками расстегивая ремень на его штанах.

Вот как оно бывает. Живешь себе-не живешь. Вроде как труп. Вроде как давно уже. И полностью уверен, что никому и никогда. Такой вот — искалеченный. Такой вот — не умеющий. Без внутреннего света. Без нежности. Без всех этих составляющих, что делают человека человеком. А юная, несмышленая, страстная девочка плачет от счастья, когда ты касаешься языком ложбинки у нее на шее.

Незаслуженная награда. Но скорее всего — наказание. И эти пальцы в его волосах, и тихий, невнятный шепот, и эта готовность, с которой она принимает его, подстегивает его, нахально задает темп.

Девчонка.

Наместник вернулся через неделю. Фобия и Нэна шли к лагерю от душевых, неся с собой постиранное белье.

— Представляешь, Сения Кригг и Оллмотт. Я, как увидела их, так и умерла на месте. Старики-то еще помнят, что такое поцелуи, — болтала Нэна. — Этому Оллмотту миллион лет, наверное.

— Да не так уж и много.

— Да он с Крестом в тюрьме сидел… Ох, а если и Крест заведет себе подружку? Ужас-то…

— Хватит с него Цепи.

— И то верно…

В лагере остро пахло лимонами. Иоким Гилморт вчера привез несколько ящиков, и Крест заставлял воспитанников и педагогов жевать кислые дольки. Очень уж похолодало, и все чаще в лазарет нянюшки Йокк приходили пациенты с красными носами и гулким кашлем.

Фобия услышала звук работающего мотора тогда, когда развешивала простыни.

Позабытый звук — машины здесь не ездили. Гилморт разве что иногда в город. Вот и все.

Рука так сильно стиснула ткань, что простынь соскользнула с веревки, когда в центр лагеря влетел джип. Из него выпрыгнула вдруг ставшая очень резвой слоп Безума, с любопытством повертела головой. Крест отошел от Оллмотта, с которым разговаривал, приблизился к Безуме. Она что-то негромко и быстро сказала ему, и наемник кивнул, сел за руль. Слоп вальяжно развалилась на заднем сидении. Джип скрылся за деревьями. С заунывным визгом за ними полетела Цепь. Наместник, наемник, призрак. Троица мертвецов.

Все.

Он даже не оглянулся. Не поискал ее глазами. Не попробовал помедлить.

Фобия подняла с земли упавшую простынь. Начала медленно отряхивать ее от грязи.

Лагерь потрясенно молчал.

Все думали о Безуме и о переменах, приключившихся с ней.

Неужели это лечится?

— Да перестань ты грязь размазывать, — очнулась Нэна. — Это надо стирать заново.

И Фобия покорно выпустила из рук простынь, отчего та снова шлепнулась на землю.

— Эй… Ты сама стала слопом, что ли? — удивилась Нэна.

Оллмотт ударил по ржавой железяке,