в себе то, чего не замечал – или чего и не было? – прежде: ему нравилось заботиться. Не обо всех, боги упасите, лишь, возможно, о каких-то конкретных людях в этом мире – но это стало для него таким же естественным, как дыхание. Ему всегда было плевать на этикет и, как он считал, плевать на других – но то ли он ошибался в себе, то ли и в этом его изменили скитания, факт оставался фактом: фокус внимания Лиссая смещался с себя на Тинави каждый раз, когда он ее видел.

«Это не очень хорошо, – подумала одна часть его. – Одинокая, принадлежащая только тебе Тинави из твоих воспоминаний, с которой ты вел мысленные беседы на протяжении стольких лет, и реальная Страждущая, имеющая свою жизнь и интересы, – разные люди. Смотри, не разбей себе сердце, принц».

«Пустые опасения, – возразила другая часть. – Мы не пара, и я не думаю, что мы станем ей в ближайшие годы. Раз ожиданий такого плана у меня нет, то и разочароваться я не могу. В то же время каждому художнику нужна муза, и вот я нашел свою. Разве это не замечательно?»

«Ну тогда дорисовывай фреску, раз это муза», – оскорбленно заявил сейчас первый голос и ушел куда-то, хлопнув воображаемой дверью.

Лиссай мысленно рассмеялся от этой перепалки: на сердце стало светло.

Вообще, все шолоховцы легко относятся к романтике, и в Лесном королевстве влюбленность гораздо чаще становится причиной радости, чем страданий; а уж телесная близость – объятия, поцелуи, даже проведенные вместе ночи – и вовсе не считается чем-то важным.

Лесные жители склонны упорно и последовательно избегать этого только в том случае, если они слишком серьезно относятся к какому-то человеку, слишком привязаны к нему и одновременно с тем слишком любят те отношения, которые уже есть – ведь тогда риск «все испортить» оказывается запредельным.

Я вам даже сочувствую, господин Внемлющий.

А вот Лиссаю и Тинави нечего было портить: их прежнее общение, как говорят в Иджикаяне, «пошло по шувгею» после того, как они прожили кучу времени в разных временных потоках. А новые отношения были такими же странными, как и они сами – ртутно-изменчивыми, нестабильными и непредсказуемыми, отрицающими логику и явственную плотность материальности – в общем-то, не от мира сего.

Им все нравилось.

– Вы, шолоховцы, просто вечные дети, – качала головой хранительница Авена. – Вы так боитесь определенности – ведь она говорит вам об остановке, о фиксации, а главная фиксация – это, конечно, смерть. Иногда я думаю, что вы живете так долго не из-за магии кургана, а именно из-за этого – из-за собственного упрямства, нежелания останавливаться – никогда и нигде, даже там, где обитают мечты. Другие народы грезят о том, чтобы обрести счастье. Вы же, напротив, страшитесь счастья, потому что – что будет за ним? Обычно людей приходится учить тому, чтобы они наслаждались процессом, а не думали, как одержимые, лишь о результате. У вас же все наоборот – вы так любите сам путь, что изо всех сил стремитесь оттянуть получение желаемого. Или же низводите мечты до ранга «так, мелочь», ведь настоящие мечты, на ваш взгляд, должны сбываться лишь под конец. «Это будет счастливый финал моей сказки, – так вы думаете, – мажорный прощальный аккорд. Катарсис. Просветление. То, что все окупает. Кульминация не должна быть в начале или середине истории, только в конце, не так ли? Так что пусть идет в задницу кульминация!» Ох, принц, я живу столь долго и все же не знаю никого, кто был бы так безнадежно поэтичен и так боялся смерти, как шолоховцы. А вместе с ней – и побед.

– Неужели мы так плохи? – спросил ее Лиссай, уязвленный.

– Не существует хороших и плохих.

– Значит, трусы?

Авена помолчала, размышляя об этом. Их разговор шел в Хаосе, она тогда сидела, опершись на перекрестье своего меча, израненная после очередной битвы, и Лис аккуратно перевязывал ей щиколотку наколдованными бинтами.

– Не знаю. Если скажу «да», то и себя, и Теннета, и Селесту с Дану причислю к трусам – мы почти такие же.

– А Карланон и Рэндом?

– Они из другого теста. Первый ищет счастья всеми силами, захлебывается в нем, тонет, умирает вместе с ним, а потом начинает все заново – бесконечный цикл страданий, вот что, на самом деле, представляет из себя жизнь Карланона. А Рэндом. Его я понять не могу. Мне кажется, он ни в чем себе не отказывает – ни в пути, ни в результатах. Ни в том счастье, которое предпочитаешь ты, принц, – маленьком счастье, ежедневном, разлитом в каждом мгновении бытия; ни в том, к которому стремятся другие – опаляющем, похожем на взрыв, уничтожающем настоящее, но дарующем новую реальность.

– Новая реальность – новая личность, разве не так? – Лиссай зафиксировал бинт и отстранился. – Созидая ее, я убиваю себя сегодняшнего и становлюсь кем-то другим.

– Так и есть. Но, повторюсь, многие грезят об этом. А вы, шолоховцы.

– …И ты, Авена.

– …И я – мы боимся. Но что лежит в основе этого страха – природная трусость или любовь к настоящему? Не хотеть перемен – точно ли это слабость? Я не знаю. Чего нам всем не хватает для спокойного плавания в океане жизни – так это принятия. Но, с другой стороны, а способна ли на него полыхающая человеческая искра как таковая? Или, познав его, она сразу перестанет быть искрой, перейдет в состояние чистого духа, которому нет места на земле – на этой огромной игровой площадке, куда приходят, чтобы обрести желанный опыт? Что, если самая суть человека – бунт, направленный как вовне, так и внутрь себя? И именно его каждая искра и хочет исповедовать, пока она здесь? В этом случае нет смысла корить себя за какие-то страсти, выборы, слабости – все лишь игра, причем желанная.

Лис помолчал.

– Ты человечнее, чем кажешься, богиня.

– Оттого я и не терплю, когда меня называют так, – Авена подняла брови. – Я хранительница, и все. Богов здесь нет.

«Мы в Шолохе действительно слишком любим настоящее, – думал Лис сейчас, глядя на фреску. – Цепляемся за него ногтями, зубами, мыслями. Поэтому я и дорисовать не могу. Не хочу заканчивать этот цикл. Не хочу заканчивать ничего. Кто сильнее – человек или смерть? Отказываясь от перемен, смогу ли я обмануть ее, украсть для себя вечность – или просто сотлею так и не разгоревшимся костром? Чего я хочу – от этой фрески, от своей жизни? Промелькнуть и сгореть – проиграв, согласившись на правила смерти; или первым из людей найти способ победить в игре, столь темной и старой, что у нее и названия-то нет?»

Тинави, сидящая подле него, коснулась его руки.

– Лиссай, вы выглядите так, словно вам уже не нужно советоваться со мной. Словно вы сами с собой ведете диалог и ответы извне, на самом деле, вам не могут помочь.

– Нужно-нужно, – порывисто возразил Лис. – Я хочу спросить вас кое о чем. Тинави, вы боитесь смерти?

Она распахнула глаза, изумленная таким вопросом. Потом как-то съежилась, зябко обняла себя за плечи.

– Да, Лиссай. Очень сильно.

– Тогда можно я вас поцелую?

Ах нет, вот теперь ее глаза округлились.

Пару мгновений над развалинами, будто застывшими во времени, зачарованными, царила таинственная, как озерная вода, тишина, а потом Тинави засмеялась, спрятав лицо в ладонях.

– Так ко мне еще не подкатывали, – она взъерошила волосы и глянула на Лиссая. – Это максимально неожиданный вопрос – после предыдущего. Хотя. – Страждущая задумчиво перебила саму себя. – Нет, беру свои слова обратно, это логичный вопрос! Особенно для наших с вами отношений. Как-то так у нас с вами всегда и происходит, да? Тяжелые, пронзительно моменты, ужас, охватывающий с головы до ног, – и мы с вами, как спохватившись, льнем друг к другу.

Она смотрела на него, ожидая, что он скажет, каким образом трактует ее слова, могущие быть как отказом: «Мы целовались лишь по воле обстоятельств – перед смертью кого хочешь поцелуешь, об этом не стоит даже вспоминать, если у вас есть хоть капля совести», так и признанием: «Только в определенных обстоятельствах мы с вами осознаем, как нас на самом деле влечет друг к другу». Или же согласием: «Почему бы и нет? Не впервой, к тому же мы с вами известные психи».

– Этот поцелуй ничего не будет значить, – пообещал Лиссай. – Только то, как красива эта весенняя