Шрифт:
Закладка:
– Витольду не везло.
Молодой человек смотрит на нее со странным выражением.
– Я хотела сказать, он был невезучим. Если бы он отправился понырять, то не нашел бы статую. Вернулся бы с пустыми руками. Или утонул бы. Таким он был. На кого вы учитесь?
– На экономиста. Не мое, но мама говорит, сейчас такое время. Чтобы чего-то добиться.
– У меня двое сыновей, немного старше вас. Они не изучали экономику, но добились немало. И довольно успешны.
– А что они изучали?
– Один – биохимию, другой – инженерное дело.
Она многое может сказать о своих сыновьях, очень многое, но не говорит. Беатрис гордится ими, тем, как рано они начали жить своим умом, как будто их жизнь – деловое предприятие, которым требовалось управлять разумно и твердой рукой. Ее сыновья пошли в отца. Не в нее, Беатрис.
– Что вы собираетесь делать со стихами? – спрашивает молодой человек. – Опубликуете?
– Вряд ли. Стихи посредственные, вы сами сказали – и, судя по всему, вы правы: кому придет в голову их купить? Нет, публиковать их я не стану, но я обещала Витольду, что о них позабочусь, присмотрю за ними. Не знаю, как выразиться точнее.
Возвращается Клара Вайз, обвешанная покупками.
– Извините за опоздание. Натан показал вам стихи? Надеюсь, они вам понравятся. Все оказалось не так сложно, как я опасалась, стоило только начать. Интересный человек этот ваш Вальчукевич. Я нашла его в интернете. Как вы и говорили, он был пианистом, но рассказывал ли он вам, что в молодости, в шестидесятых, издал книгу стихов? То, что мы называем publikacja ulotna, проходная, случайная публикация. Тогдашние власти его не жаловали.
– Я ничего не знаю о его молодости. Он не любил откровенничать.
– Все это есть в польской «Википедии», если вы читаете по-польски.
– Позвольте я выпишу вам чек. Полторы за минусом аванса?
– Все верно. Тысяча евро. Я перевела еще пометки от руки, на отдельных листах. Сами посмотрите.
– О, я думала, эти пометки относятся к стихам – исправления, дополнения, такого рода вещи.
– Нет, я так не считаю. Впрочем, вам решать.
Она уходит. Больше она с Вайзами не увидится. Какое облегчение. Они слишком много о ней знают. Но что в этом особенного? Что у нее был роман? Такое случается на каждом шагу. Что мужчину бросили и он посвятил ей стихи? И такое бывает, пусть и гораздо реже. Нет, стыдно то, что Клара Вайз, совершенного посторонний для них человек, имела доступ к тому, что происходило в душе Витольда, проникла в его душу глубже, чем когда-либо сумеет проникнуть та, которой эти стихи были посвящены. Ведь должны же быть в польском тонкости и нюансы, которых не передаст ни один перевод. Без малейших усилий Клара Вайз стала первой, лучшей читательницей поляка, ее сын – вторым, а она, Беатрис, хромая, приплелась к финишу всего лишь третьей.
16
Она быстро прочитывает перевод Клары целиком. Не все стихотворения можно понять до конца, однако их прозаические версии на удивление ясные. Главное, теперь она знает ответ на основной вопрос. Его стихи – вовсе не акт мести. Они в самом широком смысле признание в любви.
Она перечитывает последние стихотворения, где фразы «мир иной», «в следующей жизни» повторяются неоднократно. Должно быть, поляк, когда их писал, стоял перед лицом смерти и пытался убедить себя, что не все заканчивается ею.
Она пытается вообразить, какой deus ex machina, по его мнению, был способен вырвать его из нынешнего мира, мира потерь и горя, и поместить в следующий. Насколько она понимает, перенос случится мгновенно, более или менее волшебным способом. Он прибудет в мир иной сформированным взрослым человеком с полным багажом воспоминаний и начнет готовиться к прибытию своей Беатриче, чтобы зажить с ней в любви и согласии. Беатрис вздрагивает. Он не может дождаться, когда снова ее увидит. Но готова ли она увидеть его? Ведь, сказать по правде, к тому времени, когда его дочь позвонила ей и сообщила о его смерти, Беатрис почти забыла поляка, по крайней мере засунула в долгий ящик, с глаз долой.
Горевать о потерях естественно. У всех народов есть свои траурные ритуалы. Они есть даже у слонов. Она, Беатрис, рано потеряла мать. Эта потеря оставила в ее жизни зияющую дыру. Она горевала, оплакивала мать, она скучала по ней. Затем прошло время, и скорбь отступила, Беатрис двинулась дальше. Но поляк никуда не двинулся, он застрял на месте. Потеряв Беатрис, он все время ее оплакивал, лелея и нянча свою потерю, как мать, которая отказывается расставаться с умершим ребенком. Он говорит, что ждет воссоединения с ней на том свете, но что это могло значить? Вероятно, бывали моменты, когда, сидя в своей унылой варшавской квартире, он понимал, что больше никогда ее не увидит. И, чтобы это пережить, прилагал все свои слабеющие силы к тому, чтобы вызвать ее из небытия, создать новую Беатрис, преображенную, но осязаемую версию самой себя, – Беатрис, которая не отвергла его или, того хуже, забыла, а тайно, мистическим образом побуждает его готовить для нее небесное жилище.
Беатрис не верит в жизнь после смерти, разве что в самом метафорическом смысле. Когда она умрет, ее дети будут вспоминать о ней – с нежностью или не очень. Они могут разбирать ее на части вместе со своими психоаналитиками. (Хорошей ли матерью она была? Или плохой?) И пока это продлится, она будет наслаждаться мимолетными проблесками жизни. Но когда уйдет их поколение, Беатрис сдадут в пыльный архив, где на веки вечные запрут без доступа дневного света. Такова ее вера, ее взрослое, зрелое убеждение; и она оказывает поляку честь, полагая, что в отрыве от своей музыки и поэзии он его разделял – в самом деле, не верит же он, что существует иная жизнь в ином мире, где они радостно воссоединятся, дабы наслаждаться счастьем, которого слепой случай лишил их в первом воплощении.
Так чего ради писать в оставшиеся ему месяцы – и посвящать ей – стихи, в которых он с такой уверенностью надеется увидеть ее вновь, стихи, так упорно избегающие вопросов, неотделимых от любой теории загробной жизни? В частности, не прибудет ли возлюбленная в сопровождении толпы законных супругов и любовников, с нетерпением ждущих возможности провести вечность рядом с ней в ее постели? Как в загробном мире обстоят дела
